Он вдруг широко разинул рот, и Таша успела подумать, что сейчас ей будет продемонстрирована вся мощь его неповторимого голоса, но услышала лишь жалкий стон. Сочувственно вздохнув, она ухватилась за свою сумку, но в этот момент он заметил репу.

— Любите репу? — спросил он вдруг, совершенно успокоившись.

— Не очень, зато она дешевая, я делаю пюре, смешиваю с морковью, добавляю соль и сметану.

В глазах Данило Дуковича блеснул огонек вожделения.

— Я принесу вам тарелочку! — быстро пообещала Таша и решительно взялась за ручку двери.

— Спасибо, мадмуазель Таша, вы по-настоящему добры! Ах, до какой нищеты я дошел! — вздохнул он, возвращаясь к себе все с тем же пустым кувшином.

На мансарде Таша были железная кровать, два чемодана, где она хранила одежду, и изразцовая печь, кое-как обогревавшая помещение зимой. Еще там стоял буфет, круглый стол с расшатанной ножкой, под которую был подложен кирпич, пара стульев, из которых вылезала соломенная набивка, половой коврик, затоптанный так, что все нитки наружу. В стене была проделана ниша, где в беспорядке лежали два десятка книг. Обои шоколадного цвета пошли пузырями, но их в основном закрывали холсты, на которых были изображены парижские крыши в любой час дня и ночи. Ибо Таша, стоило ей взгромоздиться на хромой табурет, видела отсюда целое море красных и серых кровель, бодро устремленных вверх, на штурм облаков, а потому решила посвятить себя пока только этой теме.

Таша прошла в крошечную конурку, служившую ей и кухней, и туалетной комнатой — собственно отхожие места располагались в конце коридора соответственно рангу жильцов шестого этажа.

Она положила морковь и репу возле маленького переносного очага, работавшего на угле, взяла кувшин, наполненный ею еще до ухода, и помыла лицо и шею, стараясь не слушать вокализы, которые испускал за стеной Данило. Вернувшись в большую комнату, она расшнуровала ботинки, которые, как она надеялась, прослужат до конца лета, быстро разделась, бросая на кровать шляпку, перчатки, куртку, верхнюю юбку, нижнюю юбку, панталоны, чулки, корсаж, размотала бандаж, служивший для поддержки груди, поскольку она не носила корсета. Голая, с распущенными волосами, облегченно вздохнув, она присела на постель, сложив руки на груди. Так пронзительно вспомнились ласки Ханса, с которым ей нравилось заниматься любовью. «Все, про это забудь, малышка». Она схватила широкую, всю в цветных пятнах, серую блузу, накинула ее и встала к мольберту, на котором была установлена незаконченная картина: две шиферные крыши, на них что-то клюют голуби, озаренные последними предзакатными лучами. Таша взялась за кисть и, немного подумав, принялась прорисовывать кровельный желоб. В мозгу пронеслась нелепая мысль. Она вдруг представила себе, как с левого края вон той каминной трубы срывается и мчится в город рой пчел, которые собираются очистить его от всех идиотов, ничего не понимающих в искусстве и интересующихся только деньгами. Не в силах противиться искушению, над кровельным желобом она кончиком кисти сделала желто-черные крошечные мазки и вдруг подумала о своем отце. Где он, Пинхус, все еще в Берлине? Известий нет уже целый год. Лишь бы он опять не вляпался в какую-нибудь аферу. Впрочем, пожала плечами Таша, даже если так, он всегда сумеет выкрутиться.

Виктору хватило одного взгляда, чтобы увидеть — лавочка пуста. На хозяйстве оставался один Жозеф, по обыкновению сидевший на приставной лесенке с раскрытой книгой на коленях.