– Всякие бывают американцы, – сказал Эндрюс глухим голосом; он злился на себя за то, что у него так сильно билось сердце. – Ну, я пойду пройтись. До свиданья!

– Месье идет погулять? Желаю много удовольствия, месье. До свиданья, мсье! – Монотонный голос госпожи Бонкур несся ему вслед.

– А, это вы? – сказала она. – Заходите, будем пить чай. Хорошо шла сегодня работа?

– А Женевьева? – пробормотал Эндрюс.

– Она уехала кататься на автомобиле со знакомыми… Она оставила вам записку. Вон там, на чайном столе!

Он поддерживал разговор, задавал вопросы, отвечал, клал в рот куски кекса и делал все это в каком-то густом тумане.

«Жан! Я думала о том, каким образом помочь вам. Вы должны уехать в нейтральное государство. Почему вы не поговорили сначала со мной, прежде чем отрезать себе все пути к возвращению? Я буду дома завтра в это же время. Ваша Ж. Р.».

– Вас не побеспокоит, если я поиграю несколько минут на рояле, мадам Род? – вдруг спросил Эндрюс.

– Нет, пожалуйста. Мы придем потом и будем вас слушать.

Только выйдя из комнаты, он сообразил, что разговаривал не только с мадам Род, но и с двумя кузинами.

За роялем он забыл обо всем, и к нему снова вернулось настроение, полное какой-то смутной радости. Он нашел в кармане бумагу и карандаш и стал играть ту тему, которая пришла ему в голову, когда он мыл окна, стоя наверху складной лестницы в учебном лагере. Он аранжировал ее, формулировал, забыв обо всем, погруженный в ритмы и каденции.

Когда он кончил работать, было почти темно. Женевьева Род, с головой, окутанной вуалью, стояла у итальянского окна, выходящего в сад.

– Я слушаю вас, – сказала она. – Продолжайте!

– Я кончил. Как покатались?

– Я люблю автомобили. Нечасто выпадает случай покататься.

– Нечасто также выпадает на мою долю случай поговорить с вами наедине! – воскликнул с горечью Эндрюс.

– Вы, кажется, думаете, что имеете право собственности на меня? Я ненавижу это, никто не имеет прав на меня!

Она говорила так, как будто не первый раз повторяла про себя эту фразу.

Он встал со своего места и, подойдя к окну, облокотился на него рядом с Женевьевой.

– Разве вы изменили свое отношение ко мне, Женевьева, узнав, что я стал дезертиром?

– Нет, конечно, нет, – поспешила она ответить.

– Я думаю, что да, Женевьева. Что вы хотите, чтобы я сделал? Не думаете ли вы, что я должен сдаться? Один человек, которого я знал в Париже, сдался, но он не снимал формы. По-видимому, это меняет дело. Он был славный малый. Его звали Эл, он был из Сан-Франциско. У него были сильные нервы – он сам отрезал себе мизинец, когда его рука была раздроблена товарным вагоном.

– О нет, нет! О, это так ужасно! А вы будете великим композитором, я в этом уверена!

– В самом деле, буду? Та вещь, над которой я работаю сейчас, лучше всех тех мелочей, которые я писал до сих пор, – я это знаю.

– О да, но вам нужно будет учиться, чтобы стать известным.

– Если я смогу продержаться шесть месяцев – я спасен. Армия уйдет. Я не верю, что они будут выдавать дезертиров.

– Да, но позор этого… И эта опасность быть пойманным в течение всего этого времени…

– Я стыжусь многих поступков в своей жизни, Женевьева, но этим я скорее горжусь.

– Но разве вы не можете понять, что другие люди не разделяют ваших представлений о свободе личности?

– Мне нужно идти, Женевьева.