Крестьяне Вербери обрекали ее на это, как раньше они обрекали ее бабку и мать. Крестьяне сторонились их, почитали, но и ненавидели, ведь они обладали знанием и смогли проникнуть в глубины зла, владевшего душами жителей Вербери; они знали, как ненавидят друг друга родственники, знали злобную, мелочную алчность, жгучее, короткое, как сон, сладострастие. Деревенские заставили их все это принять, всему этому содействовать (сначала так невинно; цыганку оставили в Вербери: другие вас бы прогнали, а мы не такие, но вы уж скажите — вы ведь знаете, — когда умрет мой отец, когда я разбогатею, где спрятано сокровище и что сказать этой женщине, чтобы она…), а потом она стала как бы хранительницей их тайн. Предсказать какое-нибудь событие, дать добрый совет, сделать настой из трав — все это, в общем, пустяки, но тяжело хранить в себе грехи всей деревни, которые потихоньку разлагаются, гниют, отравляя вас, пропитывая вас насквозь. Первой уступкой было дать приют Жанниной бабке, второй — дать ее дочери отречься от своего цыганского происхождения. Только пусть она по-прежнему продает восковые фигурки, гадает по линиям руки, готовит настои трав. Ребенком Жанна была очень красивой. Замысел старой Сары близился к осуществлению. Она смогла выйти замуж за жителя Вербери, такого же бедного, как она, и, раболепствуя, унижаясь, десять раз на дню слыша попреки из-за матери и бабки, сумела избежать доноса (удобный способ отделаться от разонравившейся жены) и произвести на свет первого в их роду законного ребенка, который будет носить фамилию жителя Вербери, говорить, как все деревенские дети, жить, не испытав до самой смерти никаких других тягот, кроме тех, что уготованы местным крестьянам — голода, чумы, гроз. И всего этого достигнуть за какие-то четыре поколения. Однако матери Жанны не хватило терпения и силы нести в себе знание злого начала — эту язву — безропотно, погружаясь в него днем и ночью, впитывая его в себя, и при этом не заразиться едва ли не смертельной болезнью. Она была тихой женщиной, в которой цыганская кровь была уже разбавлена. Привязанность к земле (она любила и выращивала цветы — занятие для цыганки предосудительное) заглушила в ней высокомерное презрение к людям, которое поддерживало старую Сару. Ей претило убивать младенцев в материнской утробе, насылать немощь на соперника или соперницу, содействовать продажной любви, казавшейся ей вещью неприглядной; ей претило, усердствуя, помогать тяжелому цепенящему вожделению обретать жизнь и достигать цели. В Марии чувствовалось непокорство или, того хуже, отвращение. Могли ли деревенские ей это простить? Кончилось тем, что на нее донесли и после пыток, уже умирающую, поволокли на костер, где при первых языках пламени она потеряла сознание и больше в себя не приходила. Говорят, дьявол покровительствовал ей до конца. Как бы то ни было, из трех женщин именно Мария была настоящей колдуньей — она читала мысли, вылечивала безнадежных больных, утихомиривала безумных, прикоснувшись рукой к их лбу, разумела язык птиц, и в довершение всего у нее были зеленые глаза. Жанна больше походила на бабку: гордой осанкой, сдержанной отвагой, прекрасными, словно высеченными чертами лица, — в ней чувствовалась мощная поросль цыганского рода, которая не желала из дикого растения превращаться в траву с огорода.

Она располагала к себе прежде всего твердостью, резкой, казавшейся откровенной речью, бесхитростностью, которая должна была нравиться жителям Вербери. Ей не стоило бы труда найти тех, кто захотел бы воспользоваться ее услугами, но костер, на котором сожгли ее мать, очистил Вербери от греха. Все вздохнули с облегчением и прониклись самыми благими намерениями. Хороший костер стоит полного отпущения грехов и превосходит отпущение грехов неполное. Запах паленого, царящий на площади перед церковью, помогает увидеть воочию, прикоснуться, вдохнуть в себя избавление от греха. Преданы костру низменные страсти (тем более что в большинстве своем они были удовлетворены), ненависть, не прекращавшиеся двадцать лет дрязги, постыдные желания, нечистые мысли, само зло.