Боден взял себя в руки.

— Итак, вы пришли в Компьень и пробыли там некоторое время. Чем вы жили?

Чем живут нищие? Кормятся объедками, найденными в сточных канавах, милостыней, подаваемой в монастырях, куда не осмеливаешься прийти во второй раз из боязни, что прознают монахини… Месяц она прослужила на постоялом дворе сомнительной репутации, куда наведывались карманники, женщины дурного поведения, опустившиеся буржуа, распутные юнцы. Оттуда ее выгнали. Даже там Жанна вела себя слишком гордо. От нее требовали участия в разврате, но Жанна держалась в стороне. Хозяева считали, что имеют на Жанну права (право на ее благодарность, ведь они бросали ей подачку, право на ее тело, ведь они давали ей работу, право на ее душу, ведь они тратили на Жанну свою доброту — этот сладковатый сироп, столь ценимый людьми), но Жанна их прав на себя не признавала и никогда бы не признала. Пусть у нее все отняли, но ее душа восставала против новых притязаний, против попыток низвести ее на положение животного, готового перегрызть другому глотку. Она опустилась на самое дно, где она чувствовала себя своею среди злобных оборванцев, шлюх, не имеющих крыши над головой, которые радовались, когда заполучали сифилис, потому что подыхать так подыхать, лишь бы не в одиночестве, а до больницы у них еще было время обзавестись дружками, среди обреченных, рано состарившихся детей, обитающих на темных улицах и еще в младенчестве превращенных в безруких и безногих калек, надеющихся, что они смогут прожить милостыней, которую им будут подавать те, кто по праву сохранил в целости свои руки-ноги. Это уже была не бедность, которую Жанна узнала в Вербери. Это была беспросветная нужда, болезнь, порождающая ненависть, от которой не хотелось даже излечиваться, когда единственная надежда (ведь на что-то надо надеяться) — затянуть в этот омут кого-нибудь еще. Нужда, когда больше не жалеют даже самих себя, не знают отвращения, выставляют себя напоказ, словно в отместку, и, как должное, бесстыдно требуют от других, чтобы те откупились за свое богатство, за свою безопасность: теперь, мол, их черед… Жанна пыталась раствориться, исчезнуть в этой теплой навозной жиже. Убить в себе гордость, вкус к жизни. Но именно среди этих несчастных, которых она стремилась если не полюбить, то хотя бы понять, Жанна впервые встретила тех, кого потом на всю жизнь возненавидела: людей с мертвой душой (впоследствии она встречала их и среди сытых, хорошо устроившихся в жизни, избранных к спасению). Надежная бедность ничуть не хуже надежного богатства. Сон нищего так же глубок, как сон после сытного обеда. Достаточно лишь отказаться от мысли изменить свою судьбу. Все кругом было заражено грехом смирения, столь усердно проповедоваемого в церквах. Смирение даже порождало особого рода гордыню, замешенную на полном отказе от всего… «Если мне дадут возможность выбраться из нищеты, я все равно откажусь» — так решили про себя эти голодранцы, равнодушные, потерявшие способность ненавидеть. Перед богатыми они строят из себя шутов или хнычут, потеряв, в отличие от Жанны, всякий стыд. Такие люди тоже были нужны обществу, выполняли в нем свою роль. Они приносили вполне реальную пользу и получали за это плату. Тут не было никакого обмана; если благотворительность была товаром, таким же товаром были долгие причитания, притворная набожность, бесконечные проявления благодарности (столь преувеличенные, что Жанна порой удивлялась, как те, другие, не замечают насмешки). Товар меняли на товар. Одно проистекало из другого, и все вместе в конечном итоге составляло единый мир. Эти жалкие людишки были счастливее бедняков, которые надрываются на работе, мечтают, чтобы участь их детей стала хоть чуточку лучше их участи, откладывают гроши… Этим же надежда ни к чему, они уже обрели душевный покой.