— …и особенно колдуний?

— Женщин, которые насылали порчу, говорили заклинания, продавали травы и любовное зелье и хорошо на этом зарабатывали. Да, знала.

Боден и секретарь суда с облегчением тут же начали записывать. Жанна почувствовала, что промахнулась. Нужно было действовать в высшей степени осторожно; в конце концов кто сказал, что она проиграла! Смерть для нее еще не означала поражения.

— Вы занялись тем же в расчете на барыш?

— Мне нужны были деньги, приходилось много всего покупать для ребенка.

— Вы, надеюсь, не рассчитываете, что это может послужить оправданием?

— Они едят детей, потому что голодны, и наводят порчу, чтобы кормить своего ребенка. Галиматья какая-то, — бросил секретарь. — Так можно найти извинение всему!

Тут и подстерегает опасность, думал Боден. Большая опасность для правосудия. Эта тошнотворная жалость, эта язва, поразившая даже некоторые выдающиеся личности, такие, как Вир. Для Вира колдовство было безумием, болезнью, глупостью; он конечно же и воровство извинил бы бедностью, и людоедство — голодом, и наведение порчи — необходимостью или материнским чувством… Выходит, что эти отсталые умы не видели, куда ведут подобные рассуждения? Что пришлось бы возвращаться к фатуму древних, единственной их слабости? Что перед такими доводами распались бы общество, вера, разум? Несмотря на жестокость и грубость, секретарь суда был прав. Тогда нашлись бы оправдания для любого поступка, и все лишилось бы смысла. Мысль нелепая, нестерпимая.

— Значит, таких женщин вы знали. Вы собирались вместе. По ночам. Обычно это называется шабашем, вам это было известно?

— Да.

— Значит, вы совершали это сознательно. И на этих сходках вы видели дьявола?

Боден выдохнул одними губами этот обычный в таких случаях вопрос. Однако Жанна чувствовала, что они оба дрожат от напряжения.

— Не знаю.

— Как не знаете? Будьте посмелее, Жанна. Ваши колебания понятны. Они позволяют надеяться, что вы осознаете всю омерзительность ваших поступков. Но только откровенность освободит вас от угрызений совести и поможет другим заблудшим…

— В свою очередь сгореть на костре?

— В ней еще столько инфернального, — плотоядно заметил секретарь. Боден, однако, оставался серьезным.

— Жанна, меньше кого бы то ни было вы должны бы сомневаться в истинах веры, вы ведь видели дьявола, воплощенного духа зла, вы наблюдали чудеса, которые он совершал, совершали их сами, вы опустились в самые глубины порока, которому противостоит вышний свет, потому что…

Как всегда, разволновавшись, он переходил на высокий слог. Но он давно ждал, когда разговор коснется этого вопроса. Эта убогая, грубая, взбунтовавшаяся женщина из тех, кто видел. Чуть ли не освященная этим событием. Неважно, какого духа она видела — духа Зла или Добра, — важно, что видела. Боден поглядел на свои руки и заметил, что они дрожат.

— Говорите, Жанна!

Он приказывал, умолял, не спуская глаз с ее губ. Скажите, что вы видели. Один только раз, чтобы я мог поверить, и я проявлю жалость, человеколюбие, и все встанет на свои места на долгие годы — Жульетта и Франсуаза, работа и людская неблагодарность, вечные сомнения, терзающие душу при свете вечерней лампы, непоправимое одиночество, страх и жажда любви… Оправдание творения.

Их взгляды встретились. Дрожь пробирала и ее.

Жанна хотела бы слукавить, но не могла. Она хотела бы порадоваться своей победе, но победа вызывала у нее страх. Хотела бы солгать, но ложь не приходила на ум.

— Я не знаю, — в ужасе произнесла она.

— Жанна, три человека слышали, как вы сказали палачу, заявили, почти прокричали: «я видела дьявола, я колдунья».