Она молилась. Слова падали одно за другим, сухие, как рассыпанные четки; их нельзя собрать, и они больше ни к чему. «Если бы я прислушивалась к ним тогда, когда они для меня что-то значили…» Что уж тут жалеть — все равно что жалеть прошлогодний снег. В этот вечер Лоран принес ей золотую цепь с рубиновым сердечком.

— Откуда, Лоран?

— Издалека, из Рюбиза. Мы принесли десять шуб, кружева, пряности… Можно прямо лавку открывать, красавица ты моя…

Анна никогда не была красавицей, но хорошела день ото дня. Глаза Лорана становились менее холодными, когда он говорил о богатой добыче. И он уже не хозяин, он просто молодой человек тридцати лет, стройный, красивый на какой-то дикий манер, смеясь, он сверкает белыми зубами, хитрый и немного жестокий, как школяр.

— Они спали, они крепко спали, красавица! Каноник, его старая тетка, две служанки и мальчишка-конюх… Но они выпили хорошую порцию эликсира дьявола!

Слова эти прозвучали как трубный звук; Кристиана бледнеет, Анна смеется. Анна смеется вместе с Лораном, они смотрят друг на друга, теперь они равны. Лоран, главарь шайки, храбрый вор, первая скрипка — а он-то верит в дьявола? Или шабаш для него лишь предлог, чтобы привлекать богатую «клиентуру», будущих жертв его грабежей, — добровольных данников, которые придут за снадобьями к Кристиане и еще больше отдадутся на их милость? Таким образом, игра становится все более и более волнующей. Анна хотела бы принять в ней участие. Она на стороне палачей, как это всегда бывает с детьми.

— Лоран, когда пойдем на шабаш?

Он отвечает не таясь в присутствии Кристианы:

— Ты хочешь?

— А почему нет?

— Пойдешь.

В голосе его угроза, но Анне все равно. Ей кажется, что она взяла правильный тон в отношениях с ним, настороженный, недоверчивый, но тем не менее, тон сообщницы. Она еще не знает, что для Лорана высшее благо — одиночество, и она не сумеет его разрушить. И на этот раз она весела, натирается мазью, помогает дрожащей Кристиане (ах, эта вечная дрожь женщины!), пьет горькую настойку, чувствует, как трепещущая легкость охватывает ее всю… На этот раз они направляются не в лес, они кружат по кошмарным переулкам, кажется, будто они все ведут к центру, которого невозможно достигнуть. Переулки похожи один на другой, кривые, безлюдные, переходящие один в другой, бесконечные, такое ощущение, что воровство сегодня не предвидится. Анна идет через силу, тело ее наливается свинцом, она, такая худенькая, тащит огромную ношу, шаги их отдаются гулко, точно под сводами подземелья, она не смогла удержаться от стонов. Лоран оборачивается, он смеется.

— Смотри-ка, Кристиана, неужели она жалуется?

Кристиана шатается, глаза устремлены вперед, прекрасное лицо звереет. Путь продолжается, ноги Анны наливаются усталостью, а Лоран и Кристиана удаляются, погружаются в теплые сумерки, она хочет бежать, но не может, и вдруг наступает полная тишина, она заблудилась, заблудилась! Вернуться? Но улицы кружат, кружат, и она одна в этом переплетении, в этом лабиринте, и ей уже кажется, что она никогда не выйдет отсюда, как нельзя выйти из самой себя. Вернуться? Ждать? Она всеми силами цепляется за каплю разума, которая у нее осталась, и упрямо идет и идет. А может быть, она опять идет по длинной дороге своего детства рядом с тележкой, под дождем, а отец снова принялся за бутылку, это игра, смысл которой — покинуть ее и войти в свое воображаемое королевство. «Папа, не пей!» Ужас ее настоящий или наигранный? Что она для него: может быть, ненавидимая мать или мать торжествующая, которая всегда права, хозяйка зримого мира, побежденная бешеной скачкой через лес? Анна была сообщницей, но никогда не была удовлетворена. Она была нужна, но ее отталкивали в момент крайнего опьянения, королевской спазмы, поражающей пьяницу в кульминационный миг посреди смеха и шума постоялого двора.