Главный врач встретил меня хорошо. Но как узнал, зачем я пришел, так сразу нахмурился и закачал головой.

Когда я понял, что мне, может быть, не придется проститься со своим другом, сердце у меня упало и, сам не знаю откуда, появился ораторский талант. Я начал рассказывать Савелию Марковичу о своей дружбе с Павкой. Не могу передать, что я тогда говорил, потому что у меня сейчас все равно не получится так убедительно, как получилось тогда.

Савелий Маркович долго слушал меня, потом встал и сказал:

— Ну ладно, разрешаю тебе, Саша, проститься. Паша ведь все равно не спит сейчас: разве можно спокойно спать, не простившись с другом! Пойди и успокой его. Еще, чего доброго, разочаруется в тебе. А всякое разочарование вредно сказывается на здоровье. Только поэтому и разрешаю. Но даю на все прощание десять минут. Не больше!

Савелий Маркович проводил меня на веранду, а потом вернулся назад. Когда мы проходили мимо дежурной сестры, лицо ее вытянулось от удивления: она впервые видела, чтобы кто-нибудь поднимался на веранду во время «мертвого часа».

Савелий Маркович был прав: Павка действительно не спал. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. И вдруг он увидел меня. Его глаза сразу перестали быть грустными и радостно заулыбались. На цыпочках, чтобы никого не разбудить, подошел я к Павкиной постели.

— А я думал, что ты не придешь, — прошептал Павка.

Потом он спросил о нашем походе в совхоз. Я, как мне кажется, покраснел, но о своем позоре ничего не рассказал: зачем омрачать последнюю встречу!

Я видел, что Павке не хочется говорить о моем отъезде, и начал вполголоса подробно рассказывать ему о нашем торжественном сборе возле разрушенного дома.

— А Марфа Никитична заболела, — грустно сказал Павка. — Я все знаю: ведь мы книгу-то о партизанах вместе с вашим Профессором кончали. А все-таки здорово это получилось с тетрадкой-то, а? И хорошо, что вы эту надпись нашли. Теперь все знают, что Ваня — герой! А Марфа Никитична выздоровеет. Ей уже немного лучше. И я выздоровлю! Ты знаешь, меня смотрел профессор Чернобаев, и он сказал, что я буду совсем, совсем здоров. Ну, как будто и не болел даже!

Я так обрадовался, что чуть не полетел со стула и начал говорить совсем громко, забыв, что кругом спят. Опомнился я только тогда, когда в дверях показалась сестра и знаками дала мне понять, что пора уходить. Я встал. И лишь тогда Павка сказал мне:

— Значит, завтра ты уезжаешь?

— Да, завтра днем, часов в двенадцать…

— Саша, я хочу подарить тебе одну вещь на память.

Павка вытащил из-под подушки маленький перочинный ножичек. Ножичек был самый обыкновенный. Но в ту минуту он показался мне необычайно красивым.

— Не надо, не надо! Что ты! — замахал я руками.

Но Павка решительно протянул мне ножичек:

— Нет, ты возьми его. Обязательно возьми. Этот ножичек мне очень дорог: мне подарил его отец. Да я не стал бы дарить тебе какую-нибудь чепуху, я должен подарить именно то, что мне дорого. Ведь мы друзья на всю жизнь!

Я чувствовал, что в ответ тоже должен что-то подарить Павке. Я хотел поискать что-нибудь в своих карманах. Но ни на майке, ни на трусах не было карманов, и мне даже порыться было негде.

— Павка, а что же я-то тебе подарю на память? У меня с собой ничего нет.

— Пиши мне письма о Москве. Я буду их все очень хранить… И очень буду ждать, очень…

Я вернулся в лагерь. Все готовились к вечернему костру. Андрей таскал хворост и сучья.

Я пошел в дом и стал заглядывать во все комнаты. Но всюду было пусто. Только Мастер забрался в темную кладовку и, обвязав лампочку своими красными трусами, совершал что-то таинственное.