Нередко можно слышать, что, если бы не война, Германия стала бы величайшей или хотя бы одной из великих колониальных держав Европы. Это мнение безосновательно. В 1618 году империя не выказывала никаких признаков того, что развивается как колониальная держава; она ни в малейшей степени не конкурировала с голландцами, испанцами или англичанами. Германия обладала коммерческой жилкой, неплохо управлялась с рынком и товарно-денежным обменом, но для того, чтобы быть первооткрывателем и осваивать колонии, нужны совсем другие способности. Упадок городского предпринимательства был одной из отрицательных черт Германии 1618 года. Только чудо внезапного возрождения и появления какой-то направляющей силы могло бы превратить империю 1618 года в ведущее торговое государство.

Предприятия Испании, Португалии, Англии, Соединенных провинций опирались либо на сознательную политику государства, достаточно мощного, чтобы финансировать колониальные авантюры, либо на частное предпринимательство, обладающее огромными ресурсами, либо на отчаянную потребность обрести землю, свободную от религиозной тирании. В империи же не было центральной власти, частный капитал шел на убыль, а принцип cujus regio ejus religio означал, что человек имел определенную свободу совести, за которой ему не надо было плыть за Атлантический океан. С другой стороны, мирный договор ограничил для Германии выход к морям, и германскому предпринимателю пришлось обратить свои взоры и стремления в совершенно другую сторону, нежели заморская экспансия.

5

По существу Германия сама была виновата в своей трагедии. Не оправдывая действий Ришелье, Оливареса, обоих Фердинандов и шведского короля Густава II Адольфа, мы все же вынуждены признать: возможности создавались не ими, а для них. Всегда оказывалось очень просто рассорить политических союзников, эксплуатировать частные интересы правителей и натравливать их друг на друга. Бранденбург и Саксонию удалось разобщить и подавить поодиночке в тот момент, когда в 1631 году Лейпцигский манифест дал слабую надежду на создание германской партии в обстановке столкновения иностранных интересов. Саксония и Бавария были по отдельности втянуты в Пражский мир и обманом завлечены в союз с императором, когда в 1635 году, казалось, все были за мирные переговоры. Неудивительно, что расчетливый эгоизм ландграфини Гессен-Кассельской или даже такого авантюриста, как Бернгард Саксен-Веймарский, приветствовался и объявлялся доказательством германского патриотизма, ведь это великое облегчение – найти в этой неразберихе сумбурных намерений человека с четким политическом курсом.

Ответственность за катастрофу лежит на столь многих, что конкретных виновных невозможно определить. В каком-то смысле все люди, обладавшие влиянием в германских государствах, повинны в страшной апатии, благодаря которой расползалась война. И все же чем больше власть, тем больше и ответственность, и самые тяжкие обвинения должны быть предъявлены тем, кто мог остановить войну, но не сделал этого.

Фридрих Пфальцский и Фердинанд II, главные герои 1618 года, могли хотя бы оправдываться тем, что оба исполняли веление высшей власти. Соответственно и нужно судить об их действиях. Не так обстояло дело с Иоганном-Георгом и Максимилианом, и к ним справедливо применять другие стандарты. Им обоим хватало ума на то, чтобы извлекать выгоды из конфликта. Им следовало применить свой ум и на то, чтобы положить ему конец.