– Как живём? – весело повторила Люда. – Хлеб едим да воду пьём. Ты надолго?

– Так, – уклончиво ответил Михаил. – Сам не знаю. От них зависит. Как документы мне справят. Вспоминал тут тебя.

– А-а, – улыбнулась Люда. – То-то я локоть ушибла. – И кокетливо пояснила: – примета такая есть: если девка локоть ушибёт, значит, парень неженатый вспоминает.

Михаил никак не обозначил свой семейный статус, и Люда спросила уже другим тоном:

– В Соловьёвке, в доме своём сейчас?

– Угу, – подтвердил Михаил.

– У нас тоже стоит.

– А что там сейчас? – спросил Михаил. – Кто?

– Бабушку привозим. Тут позапрошлый год такая зима была, что полдеревни чуть не перемерзла. Так мы её на зиму стали в Рязань забирать. Так, летом приедем, посадим кое-что. – Она махнула рукой, давая, видимо, понять, что прежний, знакомый им уклад соловьёвской и ягодновской жизни канул в лету. – Ты-то дом через БТИ оформлять не будешь? Не надо. Ты ж не на продажу? Прописка тоже не нужна, а так тысяч пятнадцать насчитают за сараюшки… Как Татьяна-то? – улыбнувшись, вспомнила Людка.

– Татьяна, – фыркнул Михаил. – Татьяна не нам чета. Да нет, всё нормально у неё, замужем, двое детей.

Между ними внезапно возникло отчуждённое молчание.

– А Колька Хвостов-то, – не нашёлся сказать ничего другого Михаил, – глава администрации.

– Да, – безразлично отозвалась Люда.

– Давай подвезу, – предложил Михаил. – Вот только документы сдам.

– Я на машине, – пояснила Людка. – Но я прямо отсюда домой, в Рязань.

От встречи с Людкой снова повеяло детством – дворы их стояли почти напротив друг друга. Бывало, по улице плыли грустные переливы гармоники – то играл Людкин дед Иван Лукич, фронтовик и известный в округе гармонист. Сын его работал милиционером в Рязани, и именно его дочерью была Людка. На своей хромке умел Иван Лукич исполнять мелодии столь проникновенные, никогда не слыханные, что, казалось Михаилу, когда он слышал их, не надо вообще никаких больше слов: только вбирать в себя эти звуки, смотреть на сумеречную родину и пить липкую прозрачную кровь этой земли, нацеженную из жил весенних берёз.

Выставив на ступеньку ногу в кирзовом сапоге, Николай, сделав грозное лицо, начал допрос. Водитель, такой же молодой парень, но простоватый, с ещё более грозным и недружелюбным лицом, молча посапывал, готовый по первому сигналу смести Михаила с лица земли.

– Ты чей? – задал вопрос Николай, и на лице его изобразилась гримаса брезгливого изумления. – Чё-то не знаю я тебя, такого бурого.

– Скакуновых, – ответил Михаил, хотя собственная его фамилия была Рябинин, и тоскливо думал о том, что в руках ничего нет, а у этих в кабине монтировка да и чёрт знает что ещё.

– Мы тебя, понимаешь, сейчас здесь закопаем, – сказал Николай и выпустил в сторону Михаила длинный плевок.

– Попробуй, – спокойно ответил Михаил, хотя сердце у него билось в висках.

– Тут и пробовать нехер, – сказал Николай, но из кабины не вылез.

Некоторое время они изучающе оглядывали друг друга, а водитель, отвернувшись, ждал уже равнодушно. Выражение деланой свирепости на простодушной его физиономии долго не удержалось.

– Ну, иди, Скакунов, – решил наконец Николай, – куда шёл. Не ссы, Соловьёвка.

Скорее всего, здесь сказался атавизм – воспоминание о том времени, когда Ягодное и Соловьёвка ещё не были одним целым и парни обоих концов бились друг с другом не на жизнь, а на смерть.