– Парфёнов против зомбиящика – это даже круче, чем пчёлы против мёда, – бубнил рядом кто-то. – Нет чтобы выйти и покаяться, так нет – он страдалец, и журналисты все в стране сплошные страдальцы, а виноваты во всем, конечно, именно мы. В здании кинотеатра "Ударник" работал ресторан "Рис и рыба", и через сплошные окна второго этажа было видно, как посетители, беседуя, сидят в тепле, поглядывая вниз, на бурлящую площадь, уже без первоначального любопытства.

Митинг подошёл к концу, и озябшая, но возбуждённая толпа стала растекаться ручейками по окрестным улицам и переулкам, набиваясь в кафе и рестораны.

Михаил с Жанной выходили в сторону Полянки уже в сумерках. Расстояние между косо поставленным ковшом и задней частью другого экскаватора составляло сантиметров тридцать, и она замешкалась перед этой щелью, беспокоясь за свою шубку. В этот момент взгляд её остановился на солдате срочной службы, стоявшем в оцеплении. Он стоял у ледяного экскаватора, и лицо его было совершенно зелёным. Уши смешно торчали из-под шапки, уже слегка покрытой не успевающим таять снегом. Никогда в жизни не приходилось видеть ей лица такого цвета. Она подумала, что ещё несколько минут, и он попросту замёрзнет насмерть. Машинально она извлекла из сумки шоколадку и протянула её солдату. Тот принял её так же машинально, и в простылых его глазах не отразилось даже благодарности.

Омоновцы стояли вдоль дороги, как противопарковочные столбики, но только для того, чтобы люди не выходили на проезжую часть…

Потом они пили кофе в какой-то сетевой кофейне, набитой такими же недотёпами, как и они сами, и Михаил опять толковал о политике, а она в это время думала, что зря надела новое нижнее бельё, потому что после всего увиденного ни в какой ресторан уже не хотелось, и вообще не хотелось больше почти ничего.

Следующий день выдался таким же неприятным, и Жанна думала, что лучше бы ему и не начинаться. Остатки жидкого снега кое-где пятнали землю. Небо роняло редкие слёзы, словно изливало свою горечь на никчёмных людей, столетие не способных устроить свою судьбу. Вчерашние события не только потрясли её: сознание того, что вечер с ней, обещавший быть таким прекрасным, оказалось возможным променять на какой-то митинг, необычайно её уязвило.

Она чувствовала себя несчастной и никому не нужной, сама позвонила Борису и вцепилась в него, как в спасательный круг. Борис был далёк от революционного дискурса: по слухам, он просто зарабатывал деньги. Тем не менее Жанна, уже совершенно забыв, что попала на митинг случайно, не преминула похвалиться перед ним своим участием в протесте: это некоторым образом возвышало её над Борисом и придавало её облику актуальности и загадочности. Сообщила она об этом небрежно, как старая испытанная революционерка, прошедшая каторгу и ссылку, и Борис некоторое время молча взирал на неё своими совиными глазами, стараясь изобразить понимание. Ей и самой в этот момент показалось, что перед такой красотой и грацией не устоит никакая власть, никакой Путин.

Борис повёз её ужинать в "Семифредо", там она без всякого аппетита ковыряла вилкой ризотто с пьемонтскими трюфелями, а потом примерно с такими же ощущениями отдавалась Борису, и удовольствие витало где-то рядом, но было неуловимо, как никогда.

По старинному обычаю он объехал с визитами некоторых соседей, но с Петровского поста, с покосного времени выходил в дубраву, из которой открывался широкий вид на поля, и смотрел, как по бескрайнему пространству передвигаются рядами белые рубахи. При благоприятных обстоятельствах уборка сена, не смотря на тяжесть самой работы, дарит душе отраду. Время года, тёплые ночи, купанье после утомительного зноя, благоуханный воздух лугов – всё это неизменно создавало особенное обаяние жизни. И сами собой всплывали в памяти Сергея Леонидовича строки Кольцова: "Ах ты, степь моя, степь привольная!.