Такое распоряжение действительно поступило, и я провел ментоскопирование немедленно, поскольку время уже поджимало — после смерти прошло больше двенадцати часов.
И кто же, черт возьми, за все это будет платить? — подумал Аркадий. Ясно, что не страховая компания. Кого смог задействовать Виктор и почему, собственно, он так засуетился? Неужели узнал что-то, пока Аркадий был в институте и вытягивал информацию из Пастухова с Раскиной? Если так, то почему ничего не сказал?
— Это я к тому, — сказал Селунин, потирая подбородок, — что результат экспертизы может быть опротестован в суде. Во-первых, потому что экспертиза проведена в обход страховой компании и, во-вторых, потому что доверительный интервал результата не превышает двух сигма, то есть гарантировать достоверность я могу не больше, чем на шестьдесят три процента. Ясно?
— Ясно, — пожал плечами Аркадий.
— Теперь слушай внимательно, — сказал Селунин и почему-то покосился на главврача, сидевшего с отсутствующим видом. — Я начал анализ с лобных долей, но признаки аномалии обнаружил только в височной части. Опущу подробности. Вот хронометраж личных ощущений Подольского за десять минут, предшествовавших смерти. Даю обратный отсчет. Десятая минута: состояние стабильного беспокойства сменяется состоянием усиливающегося страха…
— Он не спал? — прервал Аркадий патологоанатома. — Время ведь было позднее, если он умер в три часа.
— Не спал. Скорее всего, он проснулся посреди ночи и лежал. Этого в ментозаписи нет, но я сужу по физическим результатам — в момент, когда начался приступ, тело находилось в горизонтальном положении. За девять минут до смерти у Подольского возникло ощущение, что он в комнате не один.
— Зрительные впечатления…
— Очень неопределенные, расшифровке не поддаются.
— Понимаю, — с сожалением сказал Аркадий.
— Восьмая минута до смерти, — продолжал Селунин. — Подольский пытается встать, но не может. Физически он полностью в норме, заметь. Но не в состоянии пошевелиться. О мышечном или церебральном параличе и речи нет. Страх усиливается. В комнате темно — это, впрочем, не объективный показатель, а субъективное ощущение Подольского, и в темноте приближается нечто ужасное. Возникла мысль, которую даже удалось прочитать, поскольку она повторялась до самого конца. Мысль вот какая: «Не нарушать закон я пришел, но исполнить его».
— Это же из Библии, — недоуменно сказал Аркадий.
— Да, — согласился патологоанатом. — Мысль имела от шести до двенадцати обертонов, по которым, возможно, удалось бы даже установить истинный смысл, но… В отличие от потенциальных физических впечатлений, допустим, зрительных, ход мысли теряется сразу после прочтения. Та запись, что идет в память компьютера, обертонов не содержит.
— Знаю, — поморщился Аркадий. Сама мысль, вертевшаяся в голове Подольского, скорее всего, смысла не имела — смысл имели лепестковые частоты, всего лишь обернутые в эту, возможно, чисто ассоциативную оболочку.
— Две минуты до смерти, — сказал Селунин, еще раз бросив взгляд на застывшего в кресле главного врача. — Подольский получает возможность двигаться, точнее — может пошевелить рукой и ногой. Он делает попытку встать и не может. Ему кажется, что перед ним стена, о которую он бьется лбом. Он действительно начинает биться лбом о преграду, которой в комнате, естественно, нет. При этом ему кажется, что тот, второй, кто пришел к нему, протянул руку… Этот образ протянутой руки вместе со словами «Не нарушать закон я пришел» сохранился до самой смерти, включая некробиотический сигнал, чрезвычайно мощный, но узко направленный. |