х и с головокружительной высоты нырнуть вниз, в пенное мелководье.

Обернувшись, я проследил, как переполненными бурдючками птицы плюхаются в волны. Что-то они там все же высмотрели. Шумно, с брызгами, море встречало их падение, словно кто сыпанул по воде увесистой галькой. Большая зелено-чешуйчатая рыбина высунулась из пучины и, не моргая, пронаблюдала, как с трепещущими серебристыми лоскутками в клювиках птицы возвращаются в родную стихию. Сделав усилие и оттолкнувшись мощным хвостом от вязкой глубины, рыба выплыла в воздух и, рывком нагнав отставшую чайку, заглотила ее. Продолжая покачиваться на высоте, болтая из стороны в сторону тяжелым хвостом, она дожевывала пернатую жертву и с тусклым равнодушием глядела вслед напуганной стае. Покончив с процедурой превращения красивого летающего существа в перемолотый кровавый ком, рыбина перегнулась сияющим корпусом, без плеска вошла в выемку между волн. Без сомнения это был грипун, могучий водяной обжора, нередко выбирающийся поохотиться в небо наравне с окунями и морскими щуками. Горе рыбацкой лодке, по неосторожности оказавшейся вблизи такого охотника. Порой грипуны и морские щуки встречаются очень больших размеров. Слишком больших, чтобы не соблазниться человеком.

Я вдруг подумал о странном. Никогда бы и и ни при каких обстоятельствах я не сумел бы поймать рыбу голыми руками. Даже самую ленивую. А попытайтесь-ка изловить чайку без силков! Ничего не выйдет... Вот и выходит, что мы, люди, оказываемся самым ничтожными из всех существ. Мы не умеем простейшего и, тем не менее, на роль безропотных жертв не согласны. То есть, это нам так кажется, что мы не согласны, однако секрет кроется как раз в том, что НЕ МЫ выражаем свое несогласие, а они, птицы и рыбы, снисходительно относятся к нашему противодействию. Явившись в этот мир слабыми и беспомощными, мы не заняли своего законного места в последних галерочных рядах. Нелепейшим образом мы пробились вперед, и лишь поразительное благодушие окружающего позволило завершить этот удивительный маневр.

В изумлении я повторил нечаянную мысль дважды. И дважды испытал чувственную смесь из собственного унижения и некого облегчения. Простите меня, обитатели моря и неба, я радовался тому, что затесался в шеренгу хитрецов, умудрившихся выжить подле вас, застроить хижинами эту изумительную Лагуну...

Ветер донес возбужденные голоса. Я встрепенулся. Звали меня. Нерешительно поднявшись, я снова сел. Хорошо это или плохо -- уезжать? Не знаю. Я все еще не разобрался с этой задачкой. С одной стороны всем, отправляющимся в Путь, откровенно завидовали. Это почиталось удачей, началом настоящей взрослой жизни. Но отчего же тогда мне было так грустно и так не хотелось покидать эти места? Я не понимал самого себя. Где-то в глубине души я даже слышал звук горькой капели. Это капали мои назревающие слезы. Кто-то внутри меня тихо и робко оплакивал приближающийся отъезд.

И, наверное, до сих пор я надеялся, что в суматохе сборов обо мне позабудут. Как бы это было здорово и замечательно! Я прибежал бы с опозданием, дождавшись, когда огромная машина уйдет без меня, и сколь угодно можно было бы изображать сожаление и крайнюю степень досады по поводу случившегося. Я распростился бы с частью своего племени, но Лагуна, моя добрая, ласковая Лагуна, на песчаных пляжах которой я переиграл в такое количество игр, в воды которой мы ныряли ежедневно по десятку раз, -- все это осталось бы со мной, рядом и навсегда.

Я зажмурился, пытаясь представить нечто, чему надлежало отныне заменить столь привычный для меня мир.