|
Он аплодировал мне, как аплодируют дрессированному тюленю, вертящему носом мяч. Мне стало немного тоскливо в этой обстановке бесплодной дискуссии. Я разразился длинной речью на плохом французском, где признавался, что я не критик, я — натура, всегда слишком увлекающаяся и пристрастная, не почитаю того, что мне не нравится. Я сказал им, я невежда и неуч, что они хором попытались оспорить. Лучше я расскажу случай, который однажды произошел со мной, сказал я и начал — о бродяге, который как-то вечером, когда я шел по направлению к Бруклинскому мосту, хотел стрельнуть у меня десять центов. Я рассказал, как машинально отказал бродяге, и лишь потом, пройдя несколько шагов, вдруг сообразил, что человек что-то просил у меня, бросился назад и заговорил с ним. Но вместо того, чтобы дать десятицентовик или четвертак, я рассказал ему, что сам бедствую, что у меня ни цента в кармане, что только это я и хотел ему объяснить. И бродяга сказал мне: «И ты из-за этого вернулся, приятель? Коли все так, как ты говоришь, я сам с радостью дам тебе десять центов». И я позволил ему дать мне монетку, сердечно поблагодарил и пошел своей дорогой.
Все согласились, что это очень интересный случай. Вот, значит, какая она, Америка. Странная страна… там может случиться все, что угодно. — Да, — сказал я, — очень странная. — И подумал про себя: как замечательно, что я больше не там и Господь Бог не возражает, чтобы я никогда туда не вернулся. — А что заставляет вас так любить Грецию? — поинтересовался кто-то. Я улыбнулся и ответил: — Ее свет и бедность. — Вы романтик, — сказали мне. — Да, — сказал я, — я настолько ненормален, что верю — самый счастливый человек на земле — это тот, у кого минимальные потребности. А еще верю, что если имеешь свет, такой, как здесь у вас, то он уничтожает все безобразное и уродливое. Оказавшись в вашей стране, я понял, что свет свят: Греция для меня — святая страна. — Но разве вы не увидели, как беден здешний народ, как ужасно он живет? — В Америке я видел людей, которые живут еще ужасней, — возразил я. — Не бедность делает людей несчастными. — Вы можете так говорить, потому что сами не испытали… — Я могу так говорить потому, что всю жизнь был беден, — резко возразил я и добавил: — Я и сейчас беден. У меня денег, только-только чтобы вернуться в Афины. А когда вернусь туда, придется опять думать, где достать еще. Не в деньгах нахожу я опору, но в вере в себя, в собственные силы. В душе я — миллионер, и, может быть, лучшее, что дает Америка, это вера в то, что ты снова будешь на коне. — Да, да, — воскликнул Цуцу, аплодируя мне, — это замечательное свойство Америки: вам неведомо чувство поражения. — Он снова наполнил бокалы и встал, чтобы произнести тост. — За Америку! — провозгласил он. — Да будет долгой ее жизнь! — За Генри Миллера! — подхватил кто-то. — Потому что он верит в себя. Я едва успел вернуться в отель до очередного приступа. Завтра обязательно сяду на рисовую диету. Лежа в постели, я смотрел на мужчин без пиджаков в здании напротив. Это напомнило мне точно такие же картины, что я видал в мрачных чердачных помещениях контор по соседству с бродвейским «Центральным отелем» — на Грин— или Бликер-стрит, например. В промежуточной зоне между сумасшедшим богатством и настоящими трущобами. Бумажные души… целлулоидные воротнички… шпагат… мышеловки. Луна стремительно неслась сквозь тучи. До Африки почти рукой подать. На другом конце острова — место с названием Фест. Я уже засыпал, когда в дверь постучала мадемуазель Сведенборг, чтобы сообщить, что звонил префект полиции и справлялся обо мне. |
