Я оказался в прохладном сумрачном коридоре. Крайняя дверь была открыта. В маленькой перевязочной, на топчане, застеленном пленкой, лежал молодой мужчина. Над ним склонился щуплый врач в огромных очках с толстой оправой и, вооружившись палочкой с ваткой, обрабатывал распухшие, почерневшие от крови губы. Пациент то стонал, то выдавал короткие невнятные слова и царапал пальцами край пленки, свисающей с топчана. Я узнал его. Это был охранник, которому я едва не выколол гвоздем глаз. Бедолага! Ладно, я страдал за собственную глупость и сомнительное удовольствие с лихвой залиться адреналином. А он-то за что? Сколько ему заплатил Крот, чтобы парень согласился на столь жестокий бой?

Другие комнаты были либо пусты, либо завалены коробками из-под медикаментов, тряпками, ведрами и тазами. Сильно пахло карболкой, словно в инфекционном отделении. Последняя, торцевая дверь вела в лазарет. Я зашел туда на цыпочках, тихо прикрыл за собой дверь и некоторое время стоял у порога, рассматривая некогда белые стены и потолки, заставленные пустыми бутылками и банками подоконники, облупленные госпитальные койки на колесиках. На той, что стояла у окна, завернувшись в рваное одеяло, спала Марго. Одна, в пустой, чужой, неуютной комнате, пропахшей дезинфицирующими средствами. Я присел на край койки и долго, не отрываясь, смотрел на ее лицо. Девушка спала крепко и, наверное, видела сны. Ее веки дрожали, губы непроизвольно то смыкались, то размыкались, дыхание было ровным и сильным. Может быть, сейчас она вновь переходила кишащее пиявками болото, или неслась в грязевом потоке к обрыву, или ругалась с Кротом. А может быть, тискала тигренка, щекотала его пушистое белое пузо, а тигрица, щурясь от удовольствия, лежала у ее ног и тихо урчала.

Из всех многочисленных «африканских» косичек Марго уцелел лишь пяток, да и те были в плачевном состоянии, распушились на кончиках, словно обтрепались. Я принялся осторожно выбирать из них колючки, чешуйки коры… Видел бы ее сейчас папик. Если у человека сохранились в душе нежные чувства к дочери, то как бы дрогнуло отеческое сердце! Руки потемнели, под ногтями грязь, лак наполовину отслоился. А лицо? Забыли глазки, когда их ресницы ласкали щеточкой с тушью, а поверх век скользила кисточка с пастельной тенью. И бровки соскучились по пинцету, и на нежных щеках появились незваные гости-прыщики, и пухлые губки зачерствели как хлебные корки… Я чуть сдвинул край одеяла. Плечо перебинтовано, сквозь бинт проступило алое пятнышко… Я судорожно сглотнул и чуть не закашлялся. Случается, что нежность и жалость душат сильнее, чем виселичная петля. Что ж ты, девочка, себя так изводишь? Неужели новые впечатления стоят того? Лежишь в убогом лазарете на больничной койке, съежившись под старым солдатским одеялом да забывшись в тяжелом сне, смертельно уставшая, всеми брошенная, в какой-то далекой стране, среди дремучих лесов, то ли в концлагере, то ли в воинской части – черт знает где! И в твоем смиренном, усталом сне столько женской покорности, доверительной расслабленности и беззащитности, что хочется сидеть рядом день и ночь, сдерживая дыхание, и не шевелиться, чтобы вдруг не скрипнули пружины, только осторожно поправлять ветхое одеяло и не сводить с тебя глаз…

Но она все-таки проснулась, глубоко вздохнула, чуть приоткрыла глаза и счастливо, безмятежно, совсем как ребенок, улыбнулась мне. Взяла мою ладонь, прижала к губам, а потом легла на нее щекой и снова закрыла глаза. Я боялся пошевелиться. Марго дышала глубоко и ровно. Я любовался ею, как неким редким, мимолетным и прекрасным явлением. Мне дорога эта девочка? Она запала мне в душу? Наверное, да. Меня влечет к ней, в моей душе что-то оттаивает, размягчается и обретает повышенную, обнаженную чувствительность. Я хотел, чтобы эти мгновения продолжались долго-долго, чтобы она спала, а я был рядом, оберегал ее сон и смотрел на нее… Но что же я делаю? Я опять снимаю с себя доспехи, броню, открываю лицо, кидаю на землю холодные железные перчатки и преклоняю колени перед женским обаянием? Но у моего сердца излишняя готовность принимать, впитывать в себя чарующий образ, к нему опасно легко приживается любовь.