— Князь милостивый, он бредит тобой. И привел я его сюда. Будет он тебе хорошим воином. Прикажешь показать его тебе?

— Ну покажи.

— Давай, Федор, покажись князю, — строго приказал мужик.

Из нестройной толпы выдвинулся юноша в свободной домотканой рубахе, в лаптях. Не то остановило внимание Константина, что выпукла была его грудь, широки плечи и мускулиста шея, — взгляд умного человека поразил, внимательный, без обычной мужицкой забитости.

— И что же, носил ты мой плащ? — спросил князь первое попавшееся на ум.

— Где носить! — улыбнулся юноша. — Как уехали вы со старшим братом, тиун отобрал. Сказал: «Пошутил князь, а ты, смерд, поверил».

— И ты поверил, что я пошутил?

— Нет, Константин Всеволодович, я тебе поверил, глазам твоим поверил.

— Спасибо тебе! — Константин на мгновенье смешался, неуверенно спросил: — Хочешь в дружину?

«Некогда воинскому делу учить, а он, наверно, на коня не садился», — подумалось ему.

— Дозволь в битве рядом с тобой быть, — горячо попросил юноша. — Лучшей радости для меня не надо.

— Добро. Спросишь Данилу Белозерца, выдаст воинскую справу.

В келье игумена тишь, с воли не доносится ни звука. И сам Афонасий будто из другого мира.

— О чем скорблю. После того как полонили нас татарове, не попал ты в хронику среди оставшихся в живых князей русских.

Константин фыркнул, так позабавили слова игумена.

— А что же ты, отец Афонасий, не спросил у моей матушки. Сказала бы тебе, что ждет меня, и внес бы в хронику. Я начинаю сомневаться в твоей мудрости, святой отец.

— Ты можешь смеяться над старым. Но ты, князь, — рюрикович, и о тебе должна быть память.

— Какая забота! Я есть, и этим все сказано.

— Хроника нужна не нам, а людям, что будут после нас.

— Ладно, — отмахнулся Константин. — Мне рассуждения твои непонятны. Зная тебя, угадываю, что за ними скрываешь что-то другое, главное.

Игумен согласно кивнул.

— Угадываешь, князь. Кого ты повелел разместить в святом месте? Уж не язычников ли?

— Вон ты о чем! — Лицо Константина запылало гневом. Горящим взглядом ожег Афонасия, проговорил зло, с презрением: — Люди на смерть пришли, как мужики из деревень, что, вон, заполонили город. Перед смертью все равны! А тебе не дают покою лесные отшельники, десятину ты с них не берешь в пользу церкви. Так знай, с них я беру вдвое — за себя и за церковь. И нечего тебе было жалобиться митрополиту Кириллу. Кто тебя толкнул на жалобу?

— Спросил он — ответил. — Робкий, неустойчивый по натуре своей, игумен пытался оправдаться, гнев князя испугал его.

— Повелел я разместить в монастыре три сотни воинов, — жестко продолжал Константин. — Но это еще не все. Буду присылать других.

— Непомерную тяжесть, княже, накладываешь на монастырь.

— Отец Афонасий, люди, может, завтра падут на поле брани, а ты о своих запасах печешься. Не думай, что, если татары войдут в город, оставят тебя в покое. Повеленье Батыя не трогать русских попов — для нынешних ордынцев пустое слово. Камня на камне не оставят, сам не убережешься. А ты о запасах монастырских. И вот что! — Константин опять посуровел. — Смерды из монастырских деревень, кои захотят пойти в битву, — не чини им помех. Проверю!

— Князь, церковь тебе опора, — напомнил игумен.

— Знаю! Но не станет она опорой, если пойдет против воли людской.