Ланселет поежился, на солнце словно наползло облачко.

– А ты… ты тоже обладаешь Зрением? Ты можешь видеть сквозь завесу, разделяющую миры?

– Зрением наделены все, – отозвалась Моргейна, – но я обучена ему превыше большинства женщин. Хочешь взглянуть, Галахад?

Юноша снова вздрогнул.

– Прошу тебя, кузина, не зови меня этим именем.

Она рассмеялась:

– Значит, хоть ты и живешь среди христиан, ты веришь в древние предания о народе фэйри: дескать, кто узнает твое истинное имя, может повелевать твоим духом по своему желанию? Ну, мое-то имя тебе известно, кузен. А как мне тебя звать? Может, Лансом?

– Да как хочешь, только не тем именем, что дала мне мать. Я до сих пор замираю от страха, когда она произносит это имя с этакими особыми интонациями. Кажется, я впитал этот страх вместе с ее молоком…

Моргейна потянулась к юноше и коснулась пальцем той точки между бровями, что восприимчива к Зрению. Легонько подула на это место – и юноша задохнулся от изумления, ибо круг камней, нависающий над ними, словно растаял, превратился в тень. Теперь перед ними расстилалась вся вершина Холма как есть, с крохотной, плетенной из прутьев церквушкой под приземистой каменной башней, украшенной грубым изображением ангела.

Ланселет поспешно перекрестился: к ним приближалась процессия облаченных в серое фигур.

– Моргейна, они нас видят? – хрипло прошептал юноша.

– Для кого-то мы, возможно, тени и призраки. Некоторые, пожалуй, принимают нас за своих же монахов или думают, будто глаза их ослепило солнце, так что они видят то, чего на самом деле нет, – произнесла она срывающимся голосом, ибо то, что она поведала, считалось таинством, о котором с непосвященными не говорят. Но никогда в жизни Моргейна не ощущала такой близости с кем бы то ни было, девушка чувствовала, что просто не может иметь от Ланселета секретов, и сделала ему этот подарок, твердя себе, что Владычица все равно хочет оставить юношу на Авалоне. Что за мерлин из него получится!

«О, Агнец Божий, что отвел от нас зло мира, Христос, яви нам свое милосердие…» – слышалось тихое пение.

Ланселет тихо напевал себе под нос знакомые строчки, когда церковь исчезла: над ними вновь нависали стоячие камни.

– Пожалуйста, не надо, – тихо попросила Моргейна. – Петь этот гимн здесь – значит оскорблять Великую Богиню; созданный ею мир – вовсе не зло, и ни одна ее жрица никому не позволит говорить такое.

– Как скажешь. – Ланселет замолчал, и вновь по лицу его пробежало облачко. Голос его звучал так музыкально и мелодично, что, когда пение оборвалось, Моргейне немедленно захотелось вновь услышать его голос.

– Ланс, а на арфе ты играешь? Голос у тебя на диво красив, лучше, чем у иного барда.

– В детстве меня учили. А после я совершенствовался лишь в том, что подобает отпрыску знатного рода, – отвечал Ланселет. – Так что все, что я приобрел, – это любовь к музыке настолько великую, чтобы преисполниться отвращения к своим собственным потугам.

– В самом деле? Друид, проходя обучение, сперва становится бардом, а потом уж жрецом, ибо музыка – один из ключей к законам вселенной.

Ланселет вздохнул:

– Да, вот это для меня и впрямь искушение, одна из немногих причин, что сподвигла бы меня к призванию друида. Но мать хочет, чтобы я сидел на Авалоне сложа руки и бренчал на арфе, пока мир вокруг нас рушится, а саксы и дикие северяне жгут, грабят и разбойничают в моей стране. Моргейна, ты когда-нибудь видела деревню, разоренную саксами? – И тут же сам ответил на свой вопрос: – Нет, конечно же нет, ты живешь здесь, под защитой Авалона, за пределами мира, где идут войны и льется кровь, но мне нельзя об этом не думать.