Клод Обрио имел, по-видимому, какую-то тайную цель; он всячески старался не возбуждать подозрений капитана, проницательности которого особенно боялся; он видел, что при малейшей неосторожности капитан сделается его неумолимым врагом, так как, казалось, постоянно не доверял; так же осторожно молодой человек действовал и по отношению к Клер-де-Люню и Дубль-Эпе.

Во время пути в Сент-Антонен граф, обычно находивший некоторое удовольствие в болтовне пажа и нередко улыбавшийся его остроумным замечаниям, был молчалив и пасмурен. Пажу никак не удавалось развеселить его. Молодой человек вдруг тяжело вздохнул.

— Ах, — произнес он, как будто говоря сам с собой, — какое несчастье, что мы гугеноты!

— Это еще что за новая фантазия? — вскричал с удивлением граф. — Вы раскаиваетесь, что принадлежите к реформатской церкви?

— О да, монсеньор, от всей души!

— Отчего же, скажите, пожалуйста, дрянной мальчишка?

— Оттого что я сделался бы монахом, если бы был католиком, монсеньор.

— Еще недоставало! Вы хотите пойти в монахи? Почему же это?

— Потому что монах пользуется большими выгодами, а я, бедный гугенот, веду монашескую жизнь и выгодами ее не пользуюсь.

Граф с минуту смотрел на него, нахмурив брови.

— Хорошо, милостивый государь! — сказал он. — Если вам так тяжела служба у меня, я сегодня же вечером освобожу вас, можете идти куда угодно.

— О, монсеньор! — воскликнул мальчик, залившись слезами. — Вы хотите удалить меня! Я вас так люблю, так предан вам! О, простите мои глупые слова! Ведь в душе я не думаю того, что сейчас сорвалось у меня с языка. Мне хотелось только развлечь вас, заставить разговориться… Прикажите вернуться в лагерь?

— Нет, останься, — возразил граф, — но другой раз веди себя обдуманнее, дитя мое.

— О да, монсеньор! Вам больше не придется делать мне выговора.

— Я надеюсь. Ты еще ребенок, мой бедный Обрио; твои детские огорчения не разбивают тебе сердца, а, напротив, только укрепляют его. Дай Бог, чтоб ты подольше сохранил свою юную беспечность, Обрио! Я уже много страдал и вот что скажу тебе, Обрио: никогда целиком не отдавай сердце женщине; тебе двадцать лет, в этом возрасте женщина всегда кажется ангелом; люби их всех, но не люби ни одной отдельно; если же любишь, держи ее в ежовых рукавицах; тогда она будет тебя любить и гордиться тобой.

— Монсеньор, видно, вы сильно страдали, что так говорите об этих созданьях, сотворенных для нашего счастья?

— Да, я сумасшедший, что говорю тебе подобные вещи. И ты будешь, наверное, поступать так же, как всегда поступают мужчины, и придешь к такому же разочарованию, как я. Я люблю двух ангелов: одному отдал всю жизнь — моей жене, другую любил, как только может любить брат; и обе женщины насмеялись надо мной, изменили мне…

— О, монсеньор! Вы, конечно, убили этих женщин?

— Нет, Обрио, женщин не убивают! Я расстался с женой, а ту другую… Она так стала мне противна, что я совершенно перестал о ней заботиться и оставил ее в грязи, из которой ей никогда больше не выбраться.

— О!.. — вскричал паж, нервно вздрогнув и сверкнув глазами.

— Тебя это возмущает, дитя? Я страшно отомстил этим женщинам: одну теперь мучает совесть, а другая стала падать ниже и ниже и сделалась презренной куртизанкой.

Паж невольным движением пришпорил лошадь, и та бешено понеслась вперед. Молодой человек с трудом наконец сдержал ее и вернулся к Оливье, громко смеясь.

— Что это с тобой случилось? — спросил удивленный граф. — Я уже думал, что ты сошел с ума.