Как слышны здесь интонации будущего романа! Интонации Бегемота и Фагота. Живой и страстный голос Маргариты. (Один из исследователей романа писал: «А в июле 1934 года, размечая главы теперь уже романа, М. Булгаков вводит в сюжет еще одно действующее лицо — Маргариту». Но вот она — в рукописи 1931 года.) И рядом с нею некто очень важный для автора, очень близкий автору — «я»: «…свиста я не услыхал, но я его увидел».

Имени «Мастер» еще нет — «мастером» Фагот называет здесь Воланда. Имя своего героя — «Мастер» — Булгаков найдет лишь в 1934 году, а до тех пор будет называть его в планах романа Фаустом, в тексте романа — поэтом. Но для автора в 1931 году этот персонаж уже существует.

И песня Шуберта «Приют» («Черные скалы…») войдет в роман. Правда, там ее будет петь не тенор Фагота, а напоминающий о Воланде бас («…откуда-то издалека послышался тяжкий, мрачный голос, пропевший: «…скалы, мой приют…» — и Варенуха решил, что в телефонную сеть откуда-то прорвался голос из радиотеатра»). И «покой» — «Ты встретишь там Шуберта и светлые утра» — Воланд обещает герою уже здесь.

Уже виден абрис Воланда: не одинокий Хромой бес, не искушающий и провоцирующий Мефистофель — булгаковский Воланд, могущественный, равнодушный и снисходительный, в сопровождении своей свиты.

…А над Москвой по-прежнему каждый год, как тысячи лет над тысячами других городов, в мае и июне бушевали грозы. Они волновали Булгакова, чудовищные весенние грозы, тысячи лет поившие суеверие и фантазию, рождавшие страх перед природой и чувство единения с ней. В их восхитительной, пугающей, колдовской силе открывалась нестерпимая глубина, черные кони летели навстречу грозовой туче, и, тесня сатирическую фантасмагорию воображения, подчиняя, поглощая ее, перед писателем вставали образы огромных обобщений — непостижимой красоты женщина, и некто могущественный, как самая смерть, и третий, влекущий как воплощение творчества.

В рукописи романа Булгаков иногда проставлял даты. Одна из них — 21 июня 1935 года — имеет ремарку: «В грозу».

И ночи неистового весеннего полнолуния влекли писателя. В такие ночи, подобно явлению Мастера в зеленоватом платке лунного света, особенно легко приходил Гоголь. Наивно-торжественный, немножко старомодный, невероятно близкий. С его влюбленностью в эти теплые светлые ночи, с его то жутковатой, то смешной чертовщиной южнорусского фольклора. И вечной казалась волшебная майская ночь, в которой пляшут прозрачные русалки. «Всмотритесь в нее: с середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий… А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь!» И не кончалась фантастическая июньская ночь, в которой Хома Брут, замирая от ужаса и непостижимого наслаждения, скакал с загадочным всадником на спине.

Соединялись, сплетались, смешивались образы страшно-прекрасных гоголевских ведьм, которые могут заставить влюбленного парня целую ночь скакать по полям и лугам, и по-гоголевски ошеломляющая, веселая реальность чертовщины («У нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, — все ведьмы», — говаривал философ Тиберий Горобець), и образы мировой демонологии — средневековые преданья о ведьмах, летящих на шабаш, намазавшись волшебной мазью, черные грозовые кони древнегерманского бога Вотана, превращенного христианской религией в дьявола, но и в демонском своем обличье сохранившего своих черных коней, и черные вороны — его атрибут.