Во-вторых, его честность, хотя ей и не хотелось этого признавать. Он заступился за гостиничную прислугу перед миссис Уинтер, что требовало немалой смелости. Ей-то это было прекрасно известно.

Сыграло свою роль и то, как он заговорил с ней через приоткрытое окно «роллс-ройса», когда его чувственные губы — или она все это придумала? — кривила дьявольская усмешка.

Но больше всего этому способствовали события, нагромоздившиеся одно на другое за эти двадцать четыре часа, драматично и неразрывно связавшие Лэрри с канвой ее жизни. Сначала события с фотографом и миссис Уинтер. За этим последовала жуткая стычка с Шарлотт-Энн, произошедшая как только мать вернулась домой. И в довершение всего, чтобы уже никогда и никто не забыл эту ночь, в утренних газетах появилось сообщение о самоубийстве Лолы Бори. И снимки, сделанные тем самым проклятым фотографом, с которого и начались все неприятности, сопровождали колонки текста.

Все вместе создавало впечатление незабываемого ночного кошмара. И, казалось, все вертится вокруг Лэрри.

Элизабет-Энн не ожидала, что события развернутся таким образом. Она лишь нанялась на работу, чтобы поближе познакомиться с гостиничным бизнесом, и бросила ее из-за миссис Уинтер, из-за разочарования, из-за того, что узнала все, что было возможно узнать на месте горничной.

В подземке, по дороге домой, она мечтала только об одном: посвятить несколько спокойных часов себе и выспаться, чтобы проснуться посвежевшей и помолодевшей.

Элизабет-Энн с трудом поднималась по лестнице с вещами в руках. Она остановилась на минуту на площадке, чтобы перевести дух, уставшая намного больше, чем в те дни, когда она работала всю ночь. Инцидент с фотографом и миссис Уинтер вымотал ее и морально и физически.

В квартире горел свет, и вечеринка Шарлотт-Энн была в самом разгаре. Мать слышала возбужденные голоса, яркий луч света выбивался из-под входной двери.

Она переложила вещи на одну руку, открыла сумочку, достала ключи и открыла дверь. Сначала никто не услышал, как она вошла. Войдя в гостиную, Элизабет-Энн наткнулась на Людмилу, сладко спящую в кресле: голова упала набок, руки на коленях, глаза закрыты, из приоткрытого рта раздается громкий храп. Шарлотт-Энн и ее подружки расположились на горе одеял и подушек, наваленных на пол, хихикая над какой-то шуткой. Послушав храп Людмилы, они шептали что-то друг другу и разражались хохотом.

— Вот так вот я и хррраплю, — передразнила одна из девочек. Она открыла рот, пародируя Людмилу, и издала носом храпящий звук.

Остальные захихикали. Хотя они и заметили Элизабет-Энн, смех не утихал.

— Мама! — с удивлением воскликнула Шарлотт-Энн. Потом вскочила на ноги и продолжила: — Я не думала, что ты вернешься так скоро.

— Я тоже не думала. — Элизабет-Энн утомленно улыбнулась.

— Я считала, что тебя пригласили переночевать. — Шарлотт-Энн сделала паузу, а потом произнесла с ударением: — На вилле «Саутгемптон».

Элизабет-Энн посмотрела на дочь. Впервые та впутывала мать в свою ложь. Ей захотелось тут же положить этому конец, прямо здесь и сию секунду, но она подавила это желание, сообразив, что сейчас не время и не место читать дочери нравоучения. Можно подождать до завтра, когда ее подружки уйдут.

Шарлотт-Энн повернулась к девочкам:

— Маму постоянно приглашают провести уик-энд в чьем-нибудь загородном доме. — Потом она подошла ближе к матери и спросила, понизив голос: — Почему ты вернулась так рано? Что-нибудь случилось?

— Ничего такого, что не могло бы подождать до утра. — Элизабет-Энн посмотрела через коридор на закрытую дверь спальни: — Сестры и брат спят?

Шарлотт-Энн кивнула. Только теперь она заметила сверток в руках у матери. Ее глаза потемнели, когда она узнала платье, в котором мать была этим вечером.