Так они перестали общаться с Розенфельдами и виделись только на корпоративных мероприятиях, которые, впрочем, проводились нечасто. Иногда случайно встречались в театре, где всегда приветливо болтали и говорили, что неплохо будет как-нибудь вместе поужинать. Однако конкретных планов не строили. Впрочем, для занятых пар это обычное дело.

Больше Джонатан на тему разногласий с Розенфельдами разговор не заводил. Приходилось ему переживать потери и намного тяжелее. Пациенты постоянно умирали от страшного, тяжелого, безжалостного заболевания. Были и другие потери, и то обстоятельство, что люди, о которых шла речь, были живы и здоровы и жили совсем недалеко, на Лонг-Айленде. И личное, и профессиональное мнение Грейс состояло в том, что в детстве родные нанесли Джонатану все возможные виды вреда, кроме разве что физического. Да и брат его не понимал, какую ошибку совершает, не поддерживая отношения с одним из самых близких людей. Теперь круг общения Джонатана был невелик, и, сколько Грейс его знала, в многочисленных знакомствах муж не нуждался – ему было достаточно семьи, состоявшей из нее и Генри.

С годами Грейс привыкла к такому образу жизни и тоже перестала нуждаться в дружеской компании. Со старыми приятелями она больше связь не поддерживала. Тяжелее всего было вначале, когда с Грейс перестала общаться Вита, но потом стало легче, и она уже не переживала ни из-за нескольких приятелей студенческих лет, ни из-за друзей по Киркланд-Хаус в Гарварде. Впрочем, последних жизнь в любом случае раскидала кого куда, и встречались былые друзья разве что на чьей-нибудь свадьбе. «Отвалилась» и еще пара человек, с кем Грейс когда-то нравилось проводить время. Конечно, они с Джонатаном не были отшельниками. Наоборот, принимали активное участие в жизни города, помогали людям. Грейс не считала себя по-особенному доброй или мягкосердечной – и это совершенно нормально, – однако проблемы пациентов не оставляли ее равнодушной. Грейс, как и Джонатану, нередко звонили посреди ночи. Она всегда подходила к телефону и не отказывала в отчаянных просьбах. Если надо, встречалась с клиентами в больницах, а также звонила в скорую помощь и реабилитационные центры по всей стране. Однако Грейс следовала простому принципу – не волноваться из-за тревог и депрессий пациентов, а также из-за пропущенных встреч, если отсутствуют весомые причины для беспокойства.

У Джонатана же все было по-другому. Муж был даже слишком добрым. Более гуманного и самоотверженного человека Грейс встречать не приходилось. Одними словами и прикосновениями он мог принести утешение умирающему ребенку и его горюющим родителям. В зависимости от обстоятельств Джонатан умел и дарить надежду, и мягко сообщать, что пациент неизлечим. Иногда муж так переживал из-за пациентов – и тех, у которых были шансы, и покойных, – что, вернувшись домой, не в силах был разговаривать ни с Грейс, ни с Генри. Уходил в свой кабинет в задней части квартиры, в комнату, которую, как планировалось, когда-нибудь будет занимать второй ребенок. Только взяв себя в руки, он выходил к жене и сыну.

В ту осень, когда они познакомились, Грейс как-то приехала в больницу, где Джонатан проходил интернатуру, и увидела, как он обнимает сотрясавшуюся от рыданий пожилую женщину. Сын старушки, мужчина средних лет с синдромом Дауна, умирал в соседнем отделении из-за врожденного порока сердца. Учитывая обстоятельства, болезнь не была неожиданной, и все же женщина выла в голос от горя. Грейс, приехавшая за несколько минут до того, как закончилось трехсуточное дежурство Джонатана, стояла в конце коридора, не в силах отвести глаз от происходящего, но при этом смущаясь, что подглядывает. Ощущение было такое, будто своим присутствием она оскверняет чистоту этой простой, искренней сцены.