|
Но ведь прижились, притерпелись, и даже плохо-бедно уважаем друг друга, взаимодействуем за-ради общей пользы! Каждый занят своим делом по-своему, как растущие рядом сосна, ёлка, берёза, вяз... А тень даём общую. И кислородом обогащаем атмосферу вместе. И сообща противостоим ветрам. Ну как на этом чуде не остановиться поподробней? Какая ж тут, к ядрене-фене, философия, ежели такое не проанализировать? А ещё, положа-то руку на сердце, разве наша черта оседлости, при всей её, мягко говоря, исторической ограниченности и с нынешней точки зрения неприглядности, идёт хоть в какое-то то сравнение с тем, как из века в век решали еврейский вопрос прогрессивные державы, кровавыми депортациями, гонениями и сожжениями перекидывавшие народ Израилев друг другу, точно раскалённую головню? И говоришь, что мы ничего не дали миру? Да мы дали, только мир проглядел, ибо ему ни к чему. И ты проглядел вместе с ним...
Конечно, сказал бы я, такое письмо в Европе не понравится. Но тут уж надо определяться, мил-человек, для чего пишешь: чтобы попытаться улучшить страну проживания или чтоб понравиться её геополитическим конкурентам. И так бы это, знаете, помалу, помалу... Глядишь, у Николая Павловича не начинались бы корчи от одного только, пусть даже случайно услышанного в пустяшном разговоре, слова «вольность». Глядишь, и не понадобилось бы ему Третье отделение. Глядишь, противники похода против восставшей Венгрии к моменту фактического распада Австрийской империи оказались бы не маргиналами, которых кот наплакал и которых всякому государственнику даже слушать срамно, потому как они единственно лишь вреда Отечеству желают, а уважаемыми, влиятельными членами кабинета и Сената и удержали бы царя от шалой и губительной для страны авантюры? И не напялила бы на себя Россия трагикомический колпак жандарма Европы, каковым её в Европе с тех пор и воспринимают... Глядишь, с освобождёнными-то хлебопашцами русский капитал пошёл бы в рост чуть не на полвека раньше. Спокойней, уверенней, независимее. Глядишь, к двадцатому столетию на русских заводах работали бы русские станки, и ресурсы страны принадлежали б не Нобелям, а Ивановым-Петровым, и финансовая система России не оказалась бы придатком французских банков... И тогда семнадцатый год век спустя оказался бы памятен разве лишь тем, что в сердечном согласии с союзниками по Антанте русский флаг взвился бы над Проливами. Да и то вряд ли. Потому что на кой ляд Проливы стране, где и так всё в порядке? Хотя, как у всех, у кого всё в порядке, настоящих дел — невпроворот. Вот хоть Севморпуть... Что же касается того, где и с кем бы я был в том семнадцатом, который и впрямь случился... Чтобы ответить на этот вопрос по-настоящему честно, надо точно указать, ведомо ли мне будущее. Если ведомо, то я, хоть и не люблю чужбину, и терпеть не могу мучиться разговором на чужих языках, стиснув зубы, эмигрировал бы. Чтобы не оказаться вынужденным убивать либо белых, либо красных. Либо тех, кто за Россию, либо тех, кто за светлое будущее. Потому что должно быть так: за Россию и за светлое будущее. А в ту пору это оказалось невозможным. Я бежал бы, куда глаза глядят, лишь бы не оказаться перед необходимостью выбирать, донести ли первым на соседа, коллегу либо соперника, которые, как мне почему-то кажется, вот-вот могут донести на меня — или рискнуть своей жизнью и жизнями жены и детей, но сохранить чистую совесть. Я бежал бы на край света от перспективы на осенённых кумачовым воплем «расстрелять врагов народа, как бешеных собак!» собраниях учёного совета поднимать руку «за» и видеть, как сидящие кругом почтенные светочи науки, потрясающие специалисты и эрудиты, добродушные, уверенные в себе и всегда интеллигентные мои кумиры, так любящие за чаепитием поговорить о слезинке ребёнка, пряча глаза, делают то же самое. |
