– Это тебе самой требовалось, – неожиданно заявил Виктор.

Я вспыхнула от обиды и стала оправдываться. Мол, не набивала себе цену, не обустраивала гнездышко, в которое меня пригласят.

– Было элементарно, по-человечески, жаль вас – запущенных до паутины по углам.

– Вика, ты неправильно меня поняла. Я вовсе не собирался обвинить тебя в далеко идущих матримониальных планах. Эти-то планы как раз нормальны. Но мы ни о чем тебя не просили. Мы не хотели ничего менять в доме, пока жива мама. Нам было плевать на грязные окна и паутину на потолке. По сравнению с тем, что мы теряли, это было ерундой. А ты не могла находиться в той обстановке, ты говорила, что задыхаешься. Ты для себя вылизала квартиру, хотя думала, что совершаешь подвиг для нас. Типичное женское поведение: сначала она гробится, изменяя то, что ее не устраивает, а потом ждет от окружающих похвалы. Между тем как ее подвиг – это обеспечение собственного комфорта. Подвиг совершается для себя, а не для других. Если ты хочешь что-то сделать для других, сначала пойми, что этим другим требуется.

– Твоя мама была не такой? – У меня невольно прорвалась глубоко спрятанная неприязнь.

– Да! – твердо ответил Виктор. – Моя мама была не такой. Она не облекала свои желания в якобы потребности других. Она по-настоящему жила для других.

Признаваться стыдно, однако слова из песни не выкинешь. Покойная Анна Дмитриевна превратилась для меня в первоисточник всех Витиных недостатков. Это она воспитала его прекраснодушным мямликом, тратящим недюжинные силы на пустяки. Это она внушила ему замшелые принципы, которым сегодня грош цена. Это она подавила в нем волю к победе, подменив представление об истинной победе призрачным благородством. Институты для благородных девиц давно ушли в прошлое, однако курсистки-мечтательницы остались, на горе женам, которые выйдут замуж за их сыновей.

Анна Дмитриевна наверняка была умной женщиной. Если бы она прожила дольше, я отыскала бы с ней общий язык. Два умных человека всегда могут договориться, найти точку согласия. Тем более что эта точка – обеими любимый мужчина. Но Анна Дмитриевна умерла. Окаменела и забронзовела в памяти Максима Максимовича и Виктора, превратилась в легенду. Светлая память об Анне Дмитриевне обросла воспоминаниями, в которых было не отличить правды от невольных домыслов. Я могла бы вступить в диалог с живой свекровью, я отлично знала ошибки моей мамы. Но сражаться с бронзовым истуканом бесполезно.

Тогда, во время моего субботника, Анна Дмитриевна единственный раз обратилась ко мне. Или не ко мне?

Я мыла ту самую фамильную люстру в комнате, где лежала Анна Дмитриевна. На столе стояли три миски – с концентрированным хлорным раствором, с мыльной и с чистой водой. Пальцы немилосердно жгло, потому что я экономила на резиновых перчатках. Каждый кристаллик в подвесках требовалось драить, удаляя жирную грязь.

Пришла медсестра Оля. Заворковала с Анной Дмитриевной: «Сейчас мы укольчик сделаем, постельку перестелем. Поворачиваемся на бочок. Вот хорошо! Вот умница!» С тяжелыми больными разговаривают как с неразумными детьми. Это понятно, это правильно.

Но потом Оля, которой было сорок лет в обед, хмыкнула мне в лицо:

– Все пыхтишь, стахановка? Не на ту карту ставишь.

– Я в ваших рекомендациях не нуждаюсь! Лучше свою работу выполняли бы честно! Халтурщица!

– Да кто ты такая, чтобы мне указывать?

Словом, мы схлестнулись. Обменялись недипломатическими выражениями.

И вдруг сиплый стон. Разворачиваемся. Анна Дмитриевна смотрит осознанно, старается голову оторвать от подушки. Анна Дмитриевна на моей памяти ни разу не произносила сколько-нибудь внятных речей. Она пребывала в своем мире – в мире боли и забвения.

– Отвратительно! – прохрипела Анна Дмитриевна.