Стоило бы остаться там, в Гааге, стоило продолжить медленно мимикрировать, сливаясь с цветом асфальта, но… это было бы слишком читаемо. Перед тем как сесть в такси, я зачем-то вспоминаю Хелен. Интересно, вышла ли она замуж или по-прежнему спит одна, разбросав лен своих волос по подушкам? С тех пор как я уехал, я ничего не знаю о ней. Ей некуда было писать или звонить, а мне, в общем, незачем. Позвонить ей по прилете, было бы верхом абсурда. Конечно, думаю я, она непременно захочет увидеться, и мы сядем в маленьком кафе на летней террасе, а нижняя часть ее лица будет закрыта чашкой кофе, так, чтобы я мог постоянно видеть лишь ее грустные глаза. Я понимаю, что все эти мысли – попытка сознания найти якорь, который позволит мне зацепиться за грунт на другом берегу. Но меня уже не хватит на еще одни грустные женские глаза…

Смотрю на мелькающие за окном Химки и вижу себя на велосипеде, едущим вдоль каналов Амстера, я вижу себя курящим shiva в Grashoppers, лежащим на кровати, закинув руки за голову, и смотрящим в потолок в маленькой гостинице недалеко от центра города. А по телевизору голландское реалити-шоу, или музыкальные клипы, или старое кино, без звука. Потом мою голову слегка освежит ветер северного моря, прихваченный мною в порту. Мне зазывно улыбнется стареющая польская проститутка в одной из витрин «красного квартала». Миловидная нелегальная эмигрантка из Эстонии долго будет смотреть то на меня, то на мой багаж в тот момент, когда я выпишусь из отеля, и в конце концов я сам понесу его до такси…

Водитель, слегка напрягшийся оттого, что с момента посадки я не произнес ни одного слова, оборачивается и спрашивает, далеко ли я лечу. Я отрываю взгляд от окна, смотрю на него и тихо отвечаю:

– Далеко. Довольно далеко отсюда.

Достаю сигарету, но курить совершенно не хочется. И я разминаю ее в пальцах, продолжая смотреть в окно.

Потом наверняка будет Гаага, Брюгге или Антверпен. Пара ночей в Париже, где можно будет купить билеты на одну из длинных интернациональных линий. Какую? Я и сам не знаю. Мне говорили, что неплохо в БуэносАйресе, а в Рио – так просто круто. Все эти пляжи, загорелые девчонки с крепкими задницами, фавеллы, и все стоит пятнадцать копеек, а единственное занятие – это ничего не делать, а единственная проблема – слишком быстро тающий лед в «мохито». Мое будущее затерялось где-то там, среди скомканных посадочных талонов, стикеров, криво приклеенных к ручке чемодана, потерянных багажей и отложенных рейсов. Я попытаюсь найти себя на электронных табло Departure/Arrival, хотя знаю наверняка, что мой единственный настоящий статус – forever delayed...

Расплачиваюсь с таксистом, вылезаю из машины и наконец закуриваю, прислонившись спиной к заблокированным стеклянным дверям с табличкой «Вход рядом». Слышится звук турбин взлетающего самолета. Смотрю на часы – до посадки еще целых полтора часа. Телефон молчит. Последняя, цепляющая мысль – вернуться, подождать еще несколько дней, попытаться найти ее через случайных знакомых, подруг, учителей школы. Заставить себя терпеть эту пытку ожидания. Не впадать в истерику с этим поспешным бегством. Заставить себя терпеть... Но, заставлять себя нужно было пару дней назад, тогда, вечером, в ее квартире. Антон бы сказал тебе в этом случае: «Миркин, ты ведешь себя, как капризный провинциальный гей», – или что-то в этом роде. Ты, впрочем, и сам это знаешь. Сигарета, описав высокую дугу, падает в урну. Я захожу в двери аэропорта.

Пью кофе в TGI Fridays, вяло разглядываю людей – спешащих вип-чиновников и бизнесменов с приклеенным к уху телефоном, томных блондинистых девиц, обвешанных Louis Vuitton, смотрящих на информационное табло так, будто оно на санскрите, сонных, вечно озирающихся по сторонам челноков, торгующихся с таксистами, китайцев с фотоаппаратами на шее, алчно выслеживающих очередной объект для съемки.