Высик застыл, почти оцепенев слушал. И само имя, и даже то, что эта Мария из песни тоже была медсестрой, в годы войны… Дух захолонуло, и так ярко всплыло все упущенное, утраченное, несбывшееся. Эта яркость зачеркнутых воспоминаний причинила такую боль, что захотелось Высику найти в Окуджаве какие-нибудь недостатки — чтобы боль уменьшить, заглушив придирками…

Он хлопнул стопку, перевел дух.

— Душевно, — сказал Высик. — Почти как Марк Бернес поет, а? Хотя… с Вертинским не сравнить. У Вертинского красивее.

— Красивее?..

— Ну да. Сами ж понимаете. Там и танго, сингапурское с палестинским, и бразильский крейсер, и все у него… в красочном, сияющем мире таком существует. И даже когда он про войну поет, или про степь молдаванскую, или про зимний терновник на холодном ветру, все равно, будто тебя самого в иной мир уносит. Хотя чувства — твои, правдивые. Но ты с этими чувствами будто на свободу вырываешься, и за время песни успеваешь пожить так, как, может, никогда без Вертинского не пожил бы. А у этого Окуджавы… Тоже все правильно, тоже, я вот чувствую… то самое. В точку. Но что у него? Дворы, радиолы… Пыль, да. И про огонь… красиво написано, но сразу чувствуется, что огонь в землянке горит, а не в камине.

— А хочется, чтобы в камине горел?

— Да, — кивнул Высик. И запнулся. — Вы ж понимаете, о чем я? Я, может, путано…

— А эти песни, мне кажется, и должны вкрадываться тихо, медленно… Тихой правдой звучать. Вот, вы Бернеса припомнили. Так когда Бернес поет «Темную ночь…» или «Я по свету немало хаживал…» — там тоже все из нашей жизни. Однако ж мы не обижаемся, что слишком просто, а?

Высик еще хмурился, обдумывая, как возразить — он улавливал разницу, но нужные слова не приходили на ум, чтобы эту разницу описать — когда врач добавил:

— Кстати, через два дня и сам Бернес у Петренко будет. Меня приглашали зайти, познакомиться. Может, и споет, для своих. Он же сейчас все концерты отменил на месяц и, вроде, под охраной ходит — угрожали его жизни, что ли…

У Высика все другие мысли мгновенно вылетели из головы.

— Бернес?!.. — повернулся он к врачу.

21

От врача Высик брел к себе домой в глубокой задумчивости. Придя, он сразу позвонил Шалому.

— Новости есть?

— Есть, командир. Кирзач ушел от засады и самого Штиблета завалил. Если знаешь, кто такой Штиблет.

— Кое-что доходило. По-моему, от тебя же и слышал. Когда это произошло?

— Два дня назад, в Петушках. Милиция ничего не знает. Труп Штиблета тихо схоронили, чтобы лишнего шуму не было. И ты уж их не просвещай.

— Разумеется. Два дня назад, значит?

— Да. Я бы тебе быстрее сообщил, но сам только узнал. И еще одно. Кирзач ранен. В левую руку, выше локтя. Может, и бок задело. Трудно сказать. Больно быстро он смотаться успел.

— Раненый или нет, но он, надо думать, уже в Москве, — мрачно подытожил Высик.

— Или где-то в ближнем Подмосковье залег.

— Но след его напрочь потерян?

— Похоже, да.

— Ладно, будем думать.

— Может, мне прилететь к тебе, командир?

— Не стоит. Завтра перезвонимся.

— Тогда до завтра.

— До завтра.

Высик, шлепнув трубку на рычаг, совсем забылся в размышлениях. Наступал момент, которого он никому не мог доверить, даже полковнику Переводову… Хотя к полковнику Высик проникся глубочайшим уважением.