— Я попробую, Папа.

— Обещаешь мне?

— Обещаю.

На следующее утро во время охоты паруса Сумрака хотели махать — теперь это было практически его второй натурой — но он не позволял им делать этого. Он держал их натянутыми, вспотев от усилий, и планировал лишь вниз и вниз, садился, а затем медленно лез вверх по стволу, цепляясь когтями. Он упустил значительную часть своей добычи. Теперь он был медленным и не столь ловким, и той ночью отправился спать голодным.

За следующие несколько дней всё стало только хуже. После смерти Эола многие другие рукокрылы даже не смотрели на него. Он ощущал себя так, словно стал невидимым. Сбывались все самые худшие опасения его матери. Раньше он был просто уродцем; теперь он был причиной несчастий. Даже когда он перестал летать, похоже, никому не хотелось иметь с ним дело.

Его единственной компанией осталась Сильфида — а сам он был неважной компанией. Ему мало о чём можно было поговорить. Он продолжал думать об Эоле и о птицах. Его так просто было удержать, пока они расклёвывали его паруса. Он по-прежнему не мог представить себе, чтобы Терикс мог совершить такое. Но, возможно, Сумрак просто ошибался. Птицы произошли от ящеров, говорил его отец. Делает ли это их такими же, как ящеры — свирепыми охотниками на зверей?

На третий день после того, как он престал летать, Сильфида спросила, хочет ли он поохотиться. Он покачал головой.

— Иди сама, — сказал он.

— Ты нездоров, Сумрак? — спросила мама.

— Всё в порядке. Просто я не голоден.

— Тогда встретимся позже, — сказала Сильфида, и поспешила прочь.

Охотясь с нею вчера, он видел, как тоскливо она поглядывала на Кливера и его группу. Когда она осталась с Сумраком, никто больше не приблизился к ней и не заговорил с нею. Сумрак знал, что она будет скучать без своих друзей, но она была слишком преданной, чтобы оставлять его в одиночестве. Ему не хотелось, чтобы она начала обижаться на него.

Мама подошла к нему и обнюхала его.

— Я знаю, что тебе сейчас трудно, — сказала она.

Сумрак пытался не чувствовать злости, но это не получалось.

— Мне было хорошо летать.

— Я знаю, но всё действительно делается к лучшему. Вот увидишь.

— А ты ещё пользуешься своим эхозрением? — спросил он её.

— При дневном свете в этом нет особой нужды, но да, иногда я пользуюсь им, когда мне нужно разглядеть предметы более чётко.

— Тебе не приходится отказываться от этого.

— Это не то же самое, что у тебя. Но только потому, что никто об этом не знает. Полёт — это совсем другая штука.

— Я бросил летать, но все по-прежнему ненавидят меня. Почему я не должен летать?

— Ты сам знаешь, почему.

— Ненавижу птиц, — пробормотал он.

Это они всё подстроили для него. Всякий раз во время планирующего прыжка он представлял себе, как они глядят вниз и самодовольно щебечут о том, как победили его, как забрали его крылья.

— Остальные рукокрылы вскоре забудут, — пообещала мама. — Просто прямо сейчас они напуганы и злы. Тебя всегда будут избегать. А сейчас ступай, и излови ещё одного бражника, молнией промчавшись в воздухе, как ты умеешь.

Сумрак хихикнул; близость матери и знакомый запах действовали успокаивающе. Но гнев не полностью оставил его. Правда была в том, что он просто не хотел больше планировать. В воздухе он ощущал себя неуклюжим и медлительным. После того, как он летал, это выглядело как нечто вроде поражения. Он не дал бы птицам такого удовлетворения.

Пока вся остальная колония охотилась, он оставался на дереве.