«Ой, сколько посуды грязной!»

Взяла мыльницу и стала мыть ее, будто это тарелка. Губы немного болели. Неужели так папа с мамой целуются? Нет, конечно, по-другому! Они же не играют, у них все по-правдашнему, по-настоящему, как в кино.

«Помыла? Идем, доиграем».

Леник смотрит, как я мыльницу мою. Набираю в нее водичку и выливаю. Набираю и выливаю. Уже почти чистая.

«Ленка! Ленька!» — кричат с улицы папа с мамой.

Вернулись!

«Только ничего им не рассказывай! Клянись страшной клятвой!» — говорит Леник шепотом.

Я быстро клянусь страшной клятвой и бегу во двор.

Писали, что я была любовницей мэра. Что спала с директором бассейна. Еще с кем-то. А в те полгода у меня вообще никого не было. Ноль. Одна работа.

Один раз Антон пришел, к Лешке. Он тогда еще приходил. Отец типа. Общаться. Брал его гулять, мороженое, пирожное, «плюеженое». Или футбол сидели, по телеку. И тот раз пришел. Открыла, смотрю на него, а он куртку снимает. И запах такой знакомый, сигарет его, рубашки. На руки его смотрю, и чувствую, что… А зачем мне это нужно? Ни ему, ни мне. Смотрю на его руки. Зачем? Зачем в одну и ту же разбитую чашку?

Ладно, мне пора идти, говорю. Лешка выбежал, еще пять лет было: «Мам, ты куда?» Надо, сынуля. По делам. Дай поцелую. Не скучайте без меня, мальчики. Чао-чао. Сумку на плечо и по ступенькам быстренько. Стою такая у подъезда, и думаю куда. Поперлась в парк, мороженое взяла, сижу такая. Подполз один бандерлог в дубленочке, скрасить мое одиночество, спасибо, мое одиночество и так разноцветно дальше некуда, гуляй дальше. А дубленочка у тебя ничего, с мордой не повезло тебе только, урод.

Леник научился нырять и очень гордится. Теперь учит меня.

«А там, — показывает на середину озера, — затопленный город».

«Атлантида?»

«Да, наверное, она».

Мама сидит в новом зеленом купальнике и соломенной шляпке. Подбегаю к ней, лезу в полотенце.

«Мамочка, расскажи, как я родилась!»

«Жарко тогда было…» Это она всегда говорит, а других секретов не рассказывает.

На обед — борщ.

Леник выпил одну воду, капусту и мясо в горку сдвинул. Папа его поругал: «Аристократ!» Аристократ — плохое слово. Приличное, но плохое. Были раньше такие люди, пили только кровь, потом революция их всех арестовала. Поэтому и назвали — аристократы. А я все съела. Мама, я не аристократ, да, мам?

Везу ее обратно из театра. Дождь, а она там, конечно, забыла свой зонт, пришлось бегать. Потом какой-то кретин припарковал свой «мерс». Ни туда, ни сюда, еле выползли.

Едем молча. Кирова молча, Алексеевский. На Алексеевском пробка, ползем, как черепахи, все молча, молча.

«Ну?» — не выдерживаю.

«Не похож».

Ну вот кто бы сомневался!

«Мам… Ты его последний раз когда видела, сколько ему было?»

Молчит.

«Двадцать три», — отвечаю за нее. «А сейчас бы ему уже…»

Поджимает губы. Для нее он все еще в пеленках. На горшочке, а-а.

«Лен».

«А?»

«Зачем тебе это?»

«Что — это?»

«Взяла бы Лешку и поехала с ним по-нормальному в Бултыхи эти».

«С Лешкой я никуда не поеду».

Торможу. Стоим на краю дороги. Дождь по крыше.

«Так и будем стоять?» — спрашивает.

«Так и будем», — говорю и откидываюсь назад.

А папа согласился быстро.

Насчет Леника, конечно, не сразу привык. Это, говорит, что-то в духе олигархов, такие фантазии.