И ещё совпало: Лидия работала в архиве Яд ва-Шема вместе с доктором Леоном Воловичем, моим замечательным другом, которому я спустя несколько лет рассказал о добром и наивном письме Хозе, о Шнапек и соприкосновении имён Гродского и Эренбурга. И сообщил мне Леон Волович, в ту пору уже работавший в другом месте, что есть в Яд ва-Шеме документы Эренбурга и есть добровольная сотрудница Лидия Гимельфарб, которая с ними разбиралась, и “Расскажи ей про Гродского с Эренбургом, ей, наверно, будет интересно”. Я пришёл к Лидии, и мы оба ахнули: она от столкновения со своим прошлым, а я от тесноты мира - кто бы мог подумать, что я попаду к близкой знакомой Гродских!

Наш разговор продлился потом уже с магнитофоном, и вернулась Лидия Гимельфарб в свою Одессу, на улицу Новосельскую, степенно тихую: акации, булыжная мостовая, осыпающаяся штукатурка домов, грязные подтёки на жёлтом, но зато из второго этажа летний вязкий вечер пронизывает музыкальный пассаж - “приличный район”, и прошла Лидия Гимельфарб в бывшую квартиру Гродских, в переднюю, из которой за дверью налево открывались лаборатория и кабинет, а впереди в большой столовой жила соседская семья и отгороженный коридорчик вёл в кухню и службы - смешная сегодня планировка коммунальной квартиры, где были ещё комнаты; Лидия прошла и в них, оглядела неказистую и добротную давнюю мебель: застеклённый книжный шкаф, кожаный диван с примыкающими к нему высокими этажерками, где тоже теснились корешки книг, дубовый массивный обеденный стол, кровать с никелированными шарами... Лидия закачалась на ласковой волне памяти, снова через полвека притронулась к судьбе доктора Гродского, такое чудесное стечение обстоятельств - ну, прямо как в романе или в кино... И мне перепали живые чёрточки Гродского. А то ведь недолго было бы и обмануться, прочитав, например, у цитированного здесь Я. Борового неприязненные строки о Гродском: некий друг Борового поддался предоккупационным уговорам Гродского не бежать из Одессы, остался и погиб - Боровой не мог этого простить Гродскому, даже не очень верил в его помощь евреям Доманёвки. Придя к Гродским после освобождения Одессы, только и отметил недоброжелательным оком икону в их квартире (демонстрация нееврейства! двуличие!) и хмыкнул над объяснением, что икона в оккупационные дни служила маскировкой. Историк Боровой был почтенный, а человек обыкновенный, и истинного Гродского правильнее высматривать глазами Лидии Гимельфарб.

Сегодня Лидия Гимельфарб на кладбище... Евгения Хозе тоже. Уходят герои мои, уходят очевидцы...

Но есть в Израиле город Ашдод, портовый, нацелен уподобиться Одессе, в нём уже сколько-то одесситов живёт. И я сегодня могу приехать сюда, зайти к Белле Шнапек, послушать её.

Б. Шнапек: “Папу моего сожгли в Одессе, в казармах, 23 октября. Двух тёток расстреляли по дороге в Доманёвку, мы туда пришли с другими двумя тётками и с мамой. Весной мама и я заболели тифом, мама умерла, я осталась с тётками. Старшая из них, ларинголог, начала работать в Доманёвской больнице. Там и мама Жени Хозе работала стоматологом. Женя с мамой жили в маленькой комнате, а рядом в большей комнате мои тёти и я и ещё один врач с дочерью.

Там мы познакомились с Женей. Было о чём вспомнить: студенческие годы перед войной... Говорили об искусстве, она любит музыку, живопись...

...Возле Константина Михайловича образовалась целая группа тех, кто помогал евреям в Доманёвке: Шура [Подлегаева], Ната [Теряева], Марья Павловна.

Марья Павловна - медсестра, украинка или русская. Она удочерила еврейскую девушку лет восемнадцати. Перед самой войной. Девушка упала с лестницы, и у неё был открытый перелом ноги, её поместили в Еврейскую больницу на Молдаванке. Марья Павловна работала там. Девочку звали Аня. Её родителей потом уничтожили, а эта Аня осталась, и Марья Павловна её взяла к себе.

Нога не заживала, “добрые соседи” указали румынам, что вот живёт еврейка, и Аня попала в этап на Доманёвку.