Что ж, поехали... На Слободку.

Октябрь 2002 года. Краснеющие клёны. Безлюдный будний полдень. “Тиха Одеса” - соответственно вывеске здешнего кафе, маленького, уютного, без посетителей.

Слободка - край многих моих персонажей. Неподалеку катакомбы и бывшие партизанские места, Кривая Балка и село Нерубайское. Тени витают в бархатном чутком воздухе. На слободском памятнике одесским подпольщикам, невидной стеле с именами читаю: Брага... Васина Е.Ф... Верига... Волков... Вот и Красноштейн! Вот Сойфер. Нет руководителей - Петровского, Сухарева - видно, памятник сооружали, когда они ещё числились в предателях.

Пролязгнул мимо трамвай на одноколейке, он здесь только в одну сторону, как и полвека назад, когда этим трамваем, пятнадцатым номером, приезжал сюда Шимек. Доезжал до угла, до остановки “Психбольница”, переходил улицу, огибал густо цветущую клумбу перед входом и входил в здание. Оно и сейчас то же, и дверь та же, решётчато застеклённая на две трети, с деревянными накладками, с ручкой литой, каких теперь не употребляют. “Областная клиническая психиатрическая больница № 1”. Я вхожу в неё сегодня вместе с Шимеком, с моими здешними героями - врачами, больными и псевдобольными.

С Александрой Подлегаевой... Я прохожу с ней через вестибюль, сегодня пустой, а в годы войны здесь на входе стоял Миша Гершензон - бессменная принадлежность больницы, как дверь и двор, как смирительные рубахи и железные койки. Монумент, расставленные незыблемые ноги в кирзовых сапогах. Коренастый, убойные ручищи, смуглый, лысая голова, как дыня торчком, щекаст, носат, зубы конские безмерные - восточный человек, называемый или считавшийся караимом, он нацеливал на прибывающих клиентов свои не то ворошиловские, не то гитлеровские усики и одним тычком глаза безошибочно определял: “Это наш”.

...Интересно, думаю я сейчас, как в годы оккупации вахтёр Миша становился на горло своим диагностическим способностям при виде симулянтов? А их в больнице хватало.

...В больнице военной поры располагалась сигуранца. Из вестибюля по коридору налево, и в облезлой заплесневелой стене блеснёт лаком деревянная дверь, солидная когда-то, а теперь заколоченная без намёка на использование, даже ручки нет. За ней в квартире довоенного главного врача профессора Айхенвальда был кабинет комиссара сигуранцы Кодри, знакомца Подлегаевой.

Видится мне: Кодря, щеголь в скрипе ремней, прямые вороньи волосы с проплешинкой бабника, он за столом, а по другую сторону, на посетительском месте Шура, и они говорят доверительно, потому что милы комиссару ямочки на её щёчках, да и виды у него служебные: её отца большевики убили, такие обиженные - лучшие в агентах, и с доктором Шурочка очень помогла, и комиссар по дружбе, мешая “вы” и “ты”, предлагает: - Выгодное дело, Шура, поймите, для вас выгодное, у меня-то и без тебя помощников, как у вас говорится, отбою нет. Вот смотрите, - шелестят в руках комиссара бумаги, - пишут и пишут. Почитай!

Шура берёт бумагу. Красивый почерк, с размахом, с плавным и уверенным нажимом пера: “Я вам уже дважды писал про гражданина жида Рехбиндера, который приходил на свою квартиру за вещами. Месяц назад его увёл полицейский. А сегодня жида Рехбиндера опять видели одетого в новое пальто. Это значит его отпустили за деньги. Население так говорит, хотя я разъясняю, чтобы про румынскую власть плохо не говорили, что это может быть просто ошибка. Прошу принять меры и забрать жида Рехбиндера как злейшего борца за прошлую большевистскую власть и здесь он тоже появился не так просто. Пропагандист № 186”.

- Они у нас под номерами и прозвищами, наши помощники, сто восемьдесят шестой не последний, - говорит Кодря. - А сколько незарегистрированных просятся послужить! Тут одна старуха надоела, шестой раз - шестой! - приходит, чтобы детей каких-то еврейских из её дома забрали. Родители ей оставили, наверно, за деньги.