|
Не грызутся, не лают - чуют. Они издалека ещё предугадали смертную эту будку (точнее, чем потом евреи немецкую душегубку), мчались от неё по улицам. Прохожие свистели вслед, прогоняя подальше от ловцов, страстно ненавидимых, осыпаемых проклятиями и улюлюканием, а они, специалисты убийственного дела, размахнувшись удилищем с длинной верёвкой, споро набрасывали петлю на голову преследуемой жертвы, тянули к себе, петля придушивала животное, оно хрипело, билось и трепетало подтягиваемое к клетке, та как-то ловко распахивалась: и прежде пойманные не успевали выскочить, и новая жертва водворялась уже освобождённой от удавки, которую палач управился сдёрнуть.
В отличие от бездомных псов с их богатым уличным опытом, с их великой собачьей интуицией, Томка по домашней своей наивности знал жизнь с одной только ласковой стороны. Чего бы ему, вышедшему привычно погулять с любимым дядей Йосей, тикать в подворотни от ловцов, которые, спрыгнув с полуторки, уже двигались нацеленным неотвратимым шагом к очередной жертве. Чего бы, спрашивается, паниковать? Он трусил себе весело возле дядийосиной широкой штанины, как вчера, как всегда. И дядя шёл-прохаживался, паника улицы его не касалась, жалко зверьё, конечно, да ему-то что, его-то псинка защищена и присутствием хозяина, и регистрационным номерком на ошейнике... ...но утонувшим в Томкиной густой белой шерсти, чего дядя Йося не приметил. Живодёр с длинной удочкой в руках тоже не приметил. Он размахнулся удилищем, верёвочная петля просвистела гибельную свою дугу и легла - Бог, видимо, положил - рядом с Томкой. Пёс на петлю-удавку в своей недотёпистости даже не поглядел, хотя уловил сложный её запах - собачьего страха запах. Он дёрнулся к ней чёрной пупкой носа, но опережая его, дядя Йося наступил на петлю гневной тяжкой стопой. Ловец дёрнул к себе, нога дяди Йоси оказалась внутри петли, и собравшаяся мгновенно публика могла воочию увидеть, как даётся свыше вдохновенный текст. - Стоп! - загремел дядя Йося. - Стоп, кому говорю? Ты промахнулся! Ой, как ты промахнулся, погань штопаная!!! - Пусти! - испуганно и нагло крикнул ловец, лихорадочно дёргая петлю и тем ещё крепче затягивая дядийосину ногу, ещё туже связывая судьбы палача и жертвы, меняя их местами... - Ты на кого руку поднял, недоносок? - вопил дядя Йося. - Это что тебе, сука уличная? Ты номер на собаке не видишь? - Где номер? - оборонялся ловец. - Где твой номер? Шерсть надо стричь с такой псины! Псина, возбудясь от криков, залилась лаем, запрыгала резиновым белым шариком вокруг орущих. - Ша, паскудник, ша!! - сотрясался дядя Йося. - Он не видел номера! Слыхали? - обращался он к толпе вокруг. Беспроигрышно взывал - народ, конечно, поддержал: - Чтоб глаза у него повылазили, как он не видел! Паразиты... сволочи... Мать родную не пожалеет... Убивать их надо ещё до родов! - Он не видел номера! - дядя Йося не снижал накала. - А что ты вообще видел, говно слепое! Мамину сисю? Байстрюк! Задницу мою ты видел, а?!. Задницу мою чтоб ты видел! - варьировал дядя Йося и для понятливости уточнял: - Жопу!!! Толпа упоённо внимала, Томка заходился руладами лая. - У меня обязанность, - выкрикнул ловец. И подкрепил себя не слишком уверенно: - Будете мешать, оштрафуем. От угрозы дядя Йося взвился с новой силой. Под свист болельщиков - они всё набегали и набегали - он стал честить ловца и его напарника, и полуторку, и всю санитарную службу города, и даже городскую власть, что вполне могло быть принято за призыв к свержению советского строя, наказуемый вплоть до высшей меры социальной защиты, как пышно именовался обычный расстрел. Но дядя Йося в запале о том не думал, он изливался справедливым гневом, любил и выручал Томку. Обошлось. Они с Томкой были дома. Дети на радостях Томкиного спасения получили арбуз, лопали “аж ухи мокрые”, как определил дядя Йося, и слушали многократно его рассказ о победе над живодёрами-подонками-недоносками-говнюками. |
