|
Видеть — видел, а вот не поверил, что Мессинг так «отвел» немцам глаза, что они его из самой страшной берлинской тюрьмы по пустой бумажке выпустили! Как по бумажке? А очень просто — он идет и каждому постовому показывает пропуск, подписанный Гиммлером, — разрешение на выход из тюрьмы. Берия говорит: сказки! Тогда Мессинг говорит: разрешите? Берет у него со стола лист бумаги, складывает его пополам, спрашивает у Лаврентия: разрешаете демонстрацию? Тот говорит: да-да, конечно! И вот Вольф идет через все Лубянское здание, и все видят у него в руках пропуск на выход, подписанный самим Берией! А никакого пропуска у него и в помине нету, просто лист чистой бумаги…
— А чего ж он не бежал? — спрашивал захваченный этим необыкновенным рассказом старшеклассник Костя. — Если он вышел? — А куда ему было бежать? — усмехался Антон Григорьевич. — От КГБ, брат, не убежишь… Мать, когда начинались за столом эти байки о суперталантливых чекистах, тревожно смотрела на отца — она знала, как отец дома говорит о Лубянке, где ему некогда довелось побывать, что называется, не по доброй воде, и отец всегда успокаивающе накрывал ее руку своей. Костя не помнил, когда Антон Григорьевич появился у них в доме, это было, наверно, в самом начале хрущевских времен, во всяком случае, сопоставляя сейчас кое-какие факты, вспоминая, как отец говорил матери: «Он мне помог, когда был в силе, и я ему должен помочь, когда он в немилости». Меркулов понимал, что отец чувствовал себя чем-то Антону Григорьевичу обязанным. Смутная история о том, как Дмитрий Сергеевич Меркулов был в первые послевоенные годы арестован по подозрению в контрреволюционной деятельности, а потом неожиданно для всех освобожден, потому что следователь оказался вполне приличным человеком и так же, как и отец, страстным собирателем книг, — эта история нет-нет да всплывала иногда в их доме. Во всяком случае, Константин Дмитриевич, собиравший ее для себя по кусочкам, в конце концов смог восстановить ее полностью. И действительно, оба они — и Антон Григорьевич, и отец — особенно любили говорить о книгах, и тут им чаще всего приходилось вылезать из-за стола, уединяться, чтобы не мешать всем остальным своими фанатично-самозабвенными рассказами о фолиантах, инкунабулах и палимпсестах, издательстве Сабашниковых, библиотеке Вольтера, местонахождении книг Ивана Грозного… Как бы то ни было, Антон Григорьевич Краснов не был ему чужим человеком, и, конечно же, выслушать его, хотя бы ради того, чтобы почтить память отца, Константин Дмитриевич был обязан. — Костик! — услышал он в трубке невеселый голос старика. — Я не отвлек тебя ни от чего? Ты не думай, я еще все пока понимаю, я много времени у тебя не отниму… — Да что вы, что вы, Антон Григорьевич! Я всегда рад вас слышать. Как вы себя чувствуете? В трубке возникла пауза, сопровождаемая каким-то скрипом, каким-то кряхтеньем. — Эх, Костя, неважно я себя чувствую, годы, мальчик, годы берут свое… Тебе этого еще не понять… Но давай не будем о моих болячках, ладно? Я ведь сам, можно сказать, судейская крыса, знаю, что такое заместитель Генпрокурора, да еще в такое смутное время… — Ну уж, вам ли про время-то? — засмеялся Константин Дмитриевич. — Разве нашу смуту с вашей сравнишь? Ну, так что вас заставило мне позвонить? Ведь не просто желание поговорить о том, что было раньше и что сталось теперь, верно? — Ох, Костя… Ограбили меня… Понимаю, что не совсем по адресу, да больше мне вроде и кинуться не к кому… Как будто кто-то знал, что я больной, что я одинокий… Я думаю, пришли ночью, сволочи, а я после уколов — как в беспамятстве сплю… И, главное, что взяли-то! Не деньги… взяли несколько книг, понимаешь? И, главное, у меня даже нет сил проверить, сколько именно их пропало. |
