Она все складывала в чемоданы, а он тоскливо смотрел:
— Грустно, конечно, я понимаю. И жалко все… Крокодильчики… Медвежонок. Сколько ему лет?.. Он лысенький уже… Гитлер! — засмеялся Критик, потому что книжка Гитлера лежала наверху, рядом с медвежонком.
Женщина договорилась, что отвезет вещи к другу, пожилому человеку. Переводчику. Вещи, не нужные сразу. Потому что Критик сказал: «Ты разве сможешь здесь остаться?» И она сказала, что нет, не сможет. А теперь получалось, что сможет. «Я не могу убежать. Приедет человек из Америки, а я убежала. Как вор. Наделала гадостей и свалила». А Критик пропел, проговорил: «А у них была страсть… А у них была страсть… А у них была страсть…» Женщина придумала эту песню. «Это для нас была страсть, а для него — грязная связь», — сказала она, затягиваясь джоинтом.
Пропел мелодию телефон — это было современным изобретением и называлось прогрессом. Теперь у всех телефоны переливчато пели — было слышно из окон и за худыми стенами современных прогрессивных зданий. Это звонил художник.
— Слушайте, никуда не уходите. Сидите тихо. Ничего не говорите. Куда вы пойдете, сумасшедшая. Вы должны остаться с Писателем.
— Мне стыдно.
— Э, дорогуша, ебаться вам было не стыдно? Он молодой парень, забудете его через месяц. У вас с Писателем семья. Слушайте, я вас видел полтора месяца назад и кайфовал, как замечательно, подумал. Им теперь надо заделать бэбэшку и всё, класс.
— Но что-то произошло…
— Слушайте, я как будто вас уговариваю. Делайте что хотите, в конце концов все будет, как хочет женщина… Этот тип у вас? Дайте мне его…
И Женщина передала трубку «типу».
Она принесла из кухни пиво и стаканы. Пиво купил Критик. Рано утром. Он был такой хороший, этот Критик. Ему можно было утром сказать: «Машенька, сходи за пивом и сигаретами, пожалуйста», и он тихо говорил: «Да, сейчас я пойду и куплю маленькие зеленые бутылочки, только поцелую тебя…» И шел. Быстро-быстро возвращался и не дышал тяжело. Потому что он не курил и потому что ему было двадцать четыре года. Он только начинал жить, а до этого все время учился, учился и учился, читал, читал и читал, смотрел бесконечно фильмы и опять читал.
Художник сказал: «Вы сумасшедшая, он же вундеркинд!», когда она пожаловалась, что он что-то не мог сделать, что он ни хуя вообще-то не умеет делать в жизни, даже полотенцем вытираться! Но Критик сказал, что он просто хорошо воспитан и не может хватать какое угодно полотенце, поэтому и стоит мокрый. А вообще-то он, наверное, мог, раз приехал в Париж в двадцать четыре года. То есть двадцать четыре года ему в Париже исполнилось. И Женщина тоже приехала в Париж в двадцать четыре, а сейчас ей было тридцать два. И Критик сказал, чтобы она не говорила пошлостей, — она сказала, что будет старой. «Это не пошлость, Машенька, а жизнь такая».
— Ну и хуй с ней, — сказал Критик.
Она влюбилась в него. Потому что он читал ей Киплинга наизусть, как включенный аппарат, резко и ритмично («День — ночь — день — ночь мы идем по Африке. День — ночь — день — ночь все по той же Африке…»), и про двадцать пять лошадок; про «Рабочего» Гумилева и про женщину, таящую злое торжество… и кучу всего другого, что она только хотела, все читал на память. И ему можно было читать все что угодно. Не было стыдно. И с ним можно было напиться — он их (себя и ее) пьяных доводил до дома. И Женщина еще испытывала его «на вшивость» — притворялась, что падает в обморок. Не очень пьяная была, поэтому разыгрывала. |