Аркадий Гайдар. У переправы
Наш батальон вступал в село.
Пыль походных колонн, песок, разметанный взрывами снарядов, пепел сожженных немцами хат густым налетом покрывали шершавые листья кукурузы и спелые несобранные вишни.
Застигнутая врасплох немецкая батарея второпях ударила с пригорка по головной заставе зажигательными снарядами.
Огненные змеи с шипением пронеслись мимо. И тотчас же бледным, прозрачным на солнце пламенем вспыхнула соломенная кровля пустого колхозного сарая.
Прежде чем броситься на землю, секретарь полкового комсомола Цолак Купалян на одно-другое мгновение оглянулся: все ли перед боем идет своим установленным чередом и где сейчас находится комбат?
Командир батальона старший лейтенант Прудников был рядом, за углам хаты. Соскочив с коня и бросив поводья ординарцу, он уже приказывал четвертой роте броском занять боевой рубеж, пятой – поддержать огнем четвертую, а шестой – усилить свой фланг и держаться к локтю пятой.
Дальше следовали приказы разведчикам, пулеметчикам, минометчикам, взводам связи, связным от артиллерии…
И вот пошла четвертая, пошла пятая.
Все пошло – вернее, поползло по пшенице, по гречихе, головой в песок, лицом по траве, по земле, по сырому торфяному болоту.
Грохот усиливается.
Бьют вражеские минометы. Горят хаты. Людей не видно. И поэтому сначала кажется, что среди этого разноголосого визга и грома никакого осмысленного порядка нет и быть не может.
Но вскоре оказывается, что свой незримый железный порядок у этого боя есть.
Вот в лощине спешно складывают свой тяжелый груз и открывают огонь минометчики.
С холма по картофельному полю кубарем, перекатываясь с боку на бак, тянет телефонный провод комсомолец Сергиенко. Радист ставит под густым орешником маленькую, похожую на ежа, станцию.
Вдруг – ба-бах! – не туда поставил. Обжегся, поежился, перетащил ящик в канаву, нацепил наушники и что-то там накручивает, настраивает.
Четвертая рота врывается на рубеж. Вот крайняя хата Три минуты назад здесь был враг. Он убежал. В панике, в спешке Еще и сейчас внизу, меж кустами, перебегают вражеские солдаты. Один, два, три… пятнадцать… сорок! Стоп! Уже не сорок…
Взмокший пулеметчик с ходу рванул пулемет, нажал на спуск «максима», и счет разом изменился.
Хата. Сброшены на пол подушки, перины. Здесь они спали.
Стол. На столе тарелки, ложки, опрокинутая крынка молока. Здесь они жрали.
Настежь открытый сундук, скомканное белье. Вышитое петушками полотенце. Детский валенок. Здесь они грабили. Над сундуком в полстены жирным углем начерчен паучий фашистский знак.
Стены мирной хаты дрожат от взрывов, от горя и гнева.
Бой продолжается. По пшенице быстро шагает чем-то взволнованный начальник штаба батальона Шульгин.
Вдруг он приседает. Потом поднимается, недоуменно смотрит на свою ногу. Нога цела, но голенище сапога срезано осколком. Он спрашивает:
– Где комбат? Прудникова не видали? Он сейчас был там.
«Там», за пригорком, где только что был командный пункт, миною взорван сарай, он раскидан и горит, поджигая вокруг колосья густой пшеницы.
На лице начальника штаба тревога за своего комбата. Это самый лучший и смелый комбат самого лучшего полка всей дивизии.
Это он, когда, надрывая душу, надсадно, угрожающе, запугивающе запели, заныли немецкие трубы, пугая атаками, на вопрос командира полка по телефону: «Что это такое?» – сжав чуть оттопыренные губы, с усмешкой ответил:
– Все в порядке, товарищ командир. |
