— Я начал искать ручку двери, Алан. Я готов был сбежать, свалиться в грязь, исчезнуть — раньше, чем снова блеснет молния. Но я был уже в сетях. Она распаковала свою коробку и сказала, что у нее много вкусных вещей. И она назвала меня «Горячкой», как будто она знала меня всю свою жизнь. И в то время, когда карета, качаясь, неслась вперед, когда гром, молния и дождь смешались в одну какую-то кашу, она подошла, села рядом и принялась кормить меня! Честное слово, Алан, она кормила меня. Когда снова сверкнула молния, я увидел ее блестящие глаза и улыбку на лице, как будто от этого ада вокруг она чувствовала себя счастливой. Я подумал, уж не помешалась ли она внезапно. Не успел я опомниться, как она уже рассказала, что вы указали ей на меня в курительной на «Номе»и что она счастлива иметь меня попутчиком. Ее попутчик, заметьте это, Алан, а не она — мой. И так она держала себя все время до той минуты, пока вы не показались там — у рощицы!

«Горячка» снова разжег свою трубку.

— Откуда она, черт меня возьми, знала, что я пробираюсь в ваши края?

— Она этого не знала, — ответил Алан.

— Нет, знала. Она говорила, что встреча со мной — самый счастливый момент в ее жизни, потому что она направляется к вашему дому. А я буду таким «приятным» товарищем. «Приятный»— так она и сказала. Когда я спросил ее, знаете ли вы, что она отправляется к вам, она ответила: нет, конечно нет, это, мол, будет большим сюрпризом для вас. Она сказала, что, может быть, купит ваше ранчо и хочет осмотреть его, пока вы не вернетесь. Странно, но я не помню ничего, что было потом до Читаны. Когда мы из Читаны двинулись дальше, она начала задавать мне миллионы вопросов: о вас, о ранчо, об Аляске. Делайте со мной, что хотите, Алан, но между Читиной и Фербенксом она выпытала из меня все, что я знал. И она обращалась со мной так мило и уверенно, что я ел бы мыло из ее рук, если бы она мне его предложила. Потом осторожно и мягко она стала расспрашивать о Джоне Грэйхаме — тут я очнулся.

— О Джоне Грэйхаме? — повторил Алан.

— Да, о Джоне Грэйхаме. У меня было много чего пересказать ей. В Фербенксе я попробовал ускользнуть от нее, но она меня поймала как раз в тот момент, когда я хотел сесть на судно, направлявшееся вниз по реке. Она очень спокойно схватила меня за руку и заявила, что еще не совсем готова ехать сейчас и очень просит помочь ей нести вещи, которые она собирается купить. Алан, то, что я вам сейчас скажу — чистая правда! Она повела меня по улице, рассказывая по дороге, какая блестящая идея пришла ей, чтобы изумить вас. Она сказала, что вы вернетесь домой 4 июля, и нам необходимо запастись фейерверком, так как вы ярый американец и будете разочарованы, если его не приготовят. Так она затащила меня в лавку и всю лавку как есть скупила. Спросила у продавца, сколько он возьмет за все, в чем только имеется порох. Пятьсот долларов она заплатила! Вытащила откуда-то спереди из своего платья шелковую тряпочку, в которой лежала целая пачка стодолларовых ассигнаций в дюйм толщиной. Потом она попросила меня отнести на судно хлопушки, колеса, ракеты и еще что-то. И попросила так, будто я маленький мальчик, который до смерти обрадуется такому поручению.

Разгорячившись под влиянием представившейся наконец возможности облегчить свою душу и рассказать о том, что до сих пор приходилось ему таить про себя, «Горячка» Смит и не заметил, какое впечатление производили его слова на товарища. Прежнее сомнение светилось в глазах Алана, веселое выражение исчезло с его лица, когда он убедился, что Смит отнюдь не увлекается собственным воображением. Однако то, что он рассказывал, казалось невероятным. Мэри Стэндиш беглянкой появилась на «Номе». Все ее имущество помещалось в маленьком саквояже, и даже это она оставила в каюте, когда бросилась в море.