И вот в пятницу утром, как обычно, в Большую мечеть, что на вершине касбы, прибыл с процессией его высочество мандуб, наместник его величества султана, нашего повелителя. Чтобы присутствовать при этом событии, Абд аль-Меджид Шакраф облачился в самые дорогие свои одежды. Я сопровождал его, тоже одетый самым роскошным образом.

Все вы знаете, друзья мои, как великолепно выглядит процессия по пятницам. Впереди медленно движется его высочество мандуб, за ним следуют пешая и конная гвардии. Процессия пестрит множеством красок, и медь фанфар сверкает на солнце. На головах у отцов города фески — символ принадлежности к городской элите: у одних — меховые, у других ярко-красного цвета, у третьих — с золотой отделкой. И толпа правоверных, как всегда, пожирает глазами это пышное зрелище.

Однако на сей раз всеобщее внимание привлек Абд аль-Меджид Шакраф со своим двугорбым слугой. Сильным мира сего это не понравилось.

Но все бы ничего, если б не одно происшествие.

Совершенно неожиданно какой-то несчастный — он валялся, извиваясь всем телом, на мостовой, ползал на четвереньках и больше походил на разъяренного зверя, чем на человека, — бросился к его высочеству мандубу. Он издавал дикие вопли, рвал на себе лохмотья, и пена стекала с его грязной бороды. Этим безобразным существом был всем хорошо известный юродивый Рим аль-Кам, которого правоверные за его безумие почитали как святого. Сам августейший султан, да-да, сам рабатский султан не осмелился бы помешать его безумным выходкам.

Толпа расступилась перед сумасшедшим, и мандуб не сделал ни малейшего движения, чтобы избежать с ним встречи. Но Шакраф, мой господин, сорок лет проживший вдали от родины и за это время привыкший к иным обычаям, испугался покушения или какого-нибудь святотатства. Желая защитить мандуба, он набросился на Рима аль-Кама, схватил его за плечи и отшвырнул назад.

Думается мне, что, не сдержи охранники толпу, она бы в страшном гневе в клочья разодрала царскую одежду Абд аль-Меджида, да и его самого в придачу. А мандуб сурово выговорил Шакрафу.

Мой господин не мог скрыть удивления и возмущения. «Нравы дикарей», — заключил он.

И когда толпа вновь загудела, он вскричал: «Замолчите! Я гражданин Америки!»

Тут кроткий и набожный старец Хусейн, продавец сурьмы, промолвил:

— Из них двоих самым безумным был вовсе не Рим аль-Кам.

Башир согласно кивнул и продолжил:

— А теперь, друзья мои, я расскажу вам о месте, про которое никто из вас наверняка не знает. Я и сам до поры не знал о нем, — а ведь у меня нет иных забот и развлечений, кроме как скитаться по городу и его окрестностям.

Довольно далеко отсюда (даже если добираться на автомобиле — и то нужно время) от шоссе, что ведет на юг, как раз перед маленькой рощицей отходит узкая извилистая дорога. Она ведет к Крутому Холму, расположенному справа, и далее, бесконечно петляя, взбирается на его вершину. Там находится одно-единственное строение — постоялый двор. Странные люди построили его: он скорее напоминает укрепленный замок или церковь неверных. По углам возвышаются башни, внутри есть и огромные залы, и узкие кельи; высокие сводчатые потолки и толстые, сложенные из камня стены неоштукатурены. Окна составлены из маленьких разноцветных, но темных стекол.

В этом месте рассказа бездельник Абд ар-Рахман с живостью прервал Башира.

— Это какое-то пагубное место! — сказал он, расправляя крашеную бороду.

И Фатима, беззубая старуха, которую холод вечно пронимает до костей, воскликнула:

— Там, должно быть, жуткая стужа!

И Селим, продавец амулетов, добавил:

— Не иначе как это место нарочно создано для джиннов, призраков и других злых духов.

Башир, согласившись со всеми предположениями, спросил:

— Интересно, друзья мои, помните ли вы молодую американку, о которой я вам рассказывал в начале первой истории и для которой я из гордости купил целую охапку цветов?

— Это та, красивая и независимая? — уточнила Зельма-бедуинка.