Как бы то ни было, но в эту минуту нахальство Разуваева как-то неприятно на меня подействовало. К сожалению, ежели я способен понимать (а стало быть, и оправдывать) известные жизненные явления, то не всегда имею достаточно выдержки, чтобы относиться к ним объективно, когда они становятся ко мне лицом к лицу. Поэтому я вместо ответа указал Разуваеву на дверь, и он был так любезен, что сейчас же последовал моему молчаливому приглашению.

Но тут-то именно и начались для меня глупейшие испытания. Вечером того же дня явился Лукьяныч и, вместо того, чтобы, по обычаю, повздыхать да помолчать, вступил в собеседование.

– Разуваева-то вы давеча прогнали?

– Я его к себе не приглашал, а стало быть, и от себя не прогонял. А так как он ворвался ко мне нахалом, то, разумеется, я…

– Про то я и говорю, что прогнали.

Лукьяныч помолчал с минуту, потом крякнул, переступил с ноги на ногу и как-то особенно пошевелил плечами. Значит, будет продолжение.

– А он к вам за делом приезжал.

– Да, показывал бумажник; вот за это-то я и указал ему на дверь.

– Угоду он у вас купить охотится – оттого и бумажник показывал. Чтоб, значит, сумления вы не имели.

– А коли дело хочет делать, так должен говорить по-человечьему, а не махать бумажником у меня перед глазами.

– Так-то оно так.

Опять минута молчания и опять переступание с ноги на ногу.

– Нехорошо в здешнем месте, нескладно.

– Что так?

– Народу настоящего нет. Мелкий народ, гадёнок. Глаза белые, лопочут по-своему, не разберешь. Ни ему приказанье отдать, ни от него резонт выслушать… право!

– Так ведь это не со вчерашнего дня.

– То-то, говорю: нехорошо здесь. Сидишь, молчишь – того гляди, и остатний ум промолчишь.

– Да ты сказывай прямо: с Разуваевым, что ли, разговаривал?

– А хоть бы и с Разуваевым… Разуваев сам по себе, а я сам по себе.

– Ну, хорошо; продать так продать. А куда потом деться? надо же где-нибудь помирать?

– Я в свое место уйду, к Успленью-матушке.

– А я куда уйду?

– Неужто ж местов не найдется!

– То-то вот и есть, что нынче нигде притаиться нельзя. Только что затворишься – смотришь, ан кто-нибудь и заглянул.

– Кабы вы меня слушали, этого бы не было. Говорил я тогда: не нужно мужикам Светлички отдавать – нет, отдали. А пустошоночка-то какая! кругленькая, веселенькая, двадцать десятинок – в самую могуту! И лесок березовый по ней, грибов сколько, всё белые. Все село туда за грибами ходит. Выстроили бы там домок, в препорцию; как захотели, так и жили бы.

– Да ты к чему это говоришь? уйти, что ли, от меня хочешь?

– Уйти мне от вас никак невозможно. Я покойному вашему папеньке образ снимал, чтоб быть, значит, завсегда при вас. А только я по мужицкому своему разуму говорю: нехорошо здесь.

– Стало быть, продать?

– Это как вам будет угодно.

– И опять искать?

– И опять сыскать тоже. Только уж надо с умом. Чтоб Разуваевых, значит, не было. Вон он и теперь свищет да гамит по ночам, а летом, пожалуй, и вовсе в трубу трубить будет… По-прежнему, по-старинному, в шею бы ему за это накласть, а нынче, вишь, не дозволено.