И звуки здесь тоже были странные — шум шел отовсюду, но вокруг никого не было видно. Потом вдруг, разглядывая пустой двор, можно было увидеть в нем человека — отчетливо, как собственную ладонь в солнечный день. Сапожника, тачающего сапоги, кузнеца, стучащего молотом по наковальне, или двоих детей, играющих с котом.

Сидди брела впереди, а Миаль, как верный паж или телохранитель, плелся за ней на почтительном расстоянии в ярд. Улица упиралась в огромный дом, но сквозь него вела арка и ступеньки. В этой арке Миаль впервые увидел фонарь Тиулотефа и стал опасливо разглядывать его. Это был призрачный фонарик, сомнений быть не могло: бледная, изжелта-зеленая бабочка света трепетала беззвучно за мутным стеклом, чистая и ясная, как цветок или самоцвет во мраке. Но фонарик не отбрасывал отсветов, не окрашивал ничего вокруг своим светом — ни стену, ни лестницу. Ни даже Сидди, когда та прошла мимо. Ни Миаля. И когда он поднес к фонарю руку, кровь не прилила к его пальцам, и тепла он не ощутил.

— Идем, — нетерпеливо и зло окликнула девушка, обогнавшая его уже на десять ступенек. — Не играй с огнем. А если тебе так хочется поиграть, играй на струнах.

— Нет, — упрямо сказал менестрель.

Он пошел дальше, а Сидди снова высокомерно вышагивала перед ним. Они вышли на смотровую площадку, и город раскинулся под ними, растянувшись по склону холма примерно на четверть мили. Здесь были башни, как в легендах, тонкие и высокие, увенчанные коронами из каменных зубцов. Прихотливо извивались переулки, крыши наслаивались друг на друга черепичной чешуей. Света не было, хотя повсюду горели желтоватые светляки фонарей, но все было видно в мельчайших подробностях, словно город озаряли лучи холодного черного солнца. А за Тиулотефом открывался трагический пейзаж. Озеро в форме звезды было как на ладони, освещенное луной или сверхъестественным сиянием города, россыпь серебряных цепей, мерцающее, подмигивающее, как в ясный летний полдень — и все же бесцветное. Те же колдовские лучи высвечивали пики далеких гор, что поднимались за озером. И были они белые, как сама зима, а лес был черным снегом, устлавшим всю землю.

Пространство вокруг было полно тишиной. Тихо было... да, как в могиле. В могиле, где раздавался стук, пение, деловитая суета — каскады звуков поднимались к небу с улиц внизу. Когда Миаль посмотрел туда, он увидел огромное шествие, растянувшееся по широким улицам. Унылые красные факелы, вялые серо-золотые отсветы на меди, словно на картине — свет есть, и в то же время его нет. На площади собрались жрецы, женщины в серебристых одеяниях, наверное, даже сам городской властитель. Колокола тревожили ночь звонкими языками.

— Я замерзла, — сказала Сидди.

— Правда?

— Да. Ты не хочешь сыграть? Может быть, граф или герцог Тиулотефа услышит тебя. Ты мог бы стать придворным песнопевцем.

— Я уже был им. Мне не понравилось. Мне... пришлось уйти.

— Ты оказался недостаточно хорош для этого.

— Я оказался слишком хорош! — обиделся Миаль. — Музыка — единственное, что у меня получается хорошо, причем настолько хорошо, что меня все на дух не переносят!

— Пожалуйста, сыграй мне, Миаль.

— Нет.

— Я приказываю тебе! Я — Собан! А ты — чернь, бродяга без роду, без племени. Играй же!

— Не могу.

— Почему?

— Не знаю.

Вдруг Миаля толкнули. Их с девушкой прижало друг к другу. На площадке было полным-полно людей — то ли они были здесь с самого начала, но менестрель и Сидди их не замечали, то ли только что появились.