|
Так вот, родился я. Мамочка недолго горевала. Не будет Луизы, зато будет Фердинанд. Фер-ди-нанд. Фердинанд Изюмов! Какое замечательное развлечение для моих сверстников! Недаром с бывшим моим другом, потом врагом, а потом Президентом мы в первый же день знакомства нашли общую тему, с которой потом долго не слезали. Наше так называемое счастливое так называемое детство. Мы с ним быстро сошлись, потому что были похожи. Ему, правда, доставалось больше. Его лупили всей семьей, а меня ставила в угол на горох одинокая брошенная мама. И, несмотря на обалденное имечко и школьные пинки под зад, я вырос и стал европейски известным писателем. А он так бы и остался вшивым адвокатом с нищенскими гонорарами. Но не остался. Повезло подлецу. Успел запрыгнуть в карету истории. Случайность, не более. Если бы я в семьдесят восьмом не мотанул в Париж, Президентом сегодня мог бы стать я. Но мог ведь и не стать. А европейски известным писателем в этой стране я бы совершенно точно не стал. Роман «Гей-славяне», этот «Архипелаг ГУЛАГ» для голубых, едва бы вышел в свет при большевиках. Он даже при демократах издавался попервоначалу с большим трудом. Этих эстетов коробило даже от обычного слова жопа, напечатанного в разрядку. А уж мою жемчужину, сцену совокупления главного героя сначала с пуэрториканцем, потом с китайцем и напоследок с индейцем, – уговаривали меня вычеркнуть сразу в трех издательствах. Прыщавый молодой редактор альманаха «Конец света», который – судя по виду – жил ненапряженной половой жизнью, был либеральнее всех. Он умолял вычеркнуть только индейца – на том-де основании, что эта сцена разрушит в воображении читателя знакомый с детства величественный образ Соколиного Глаза. Я на это грубо возразил, что индейцы трахаются не хуже других и если он, редактор, съездит в Колорадо-Спрингс, то сам сможет в этом убедиться. Этот прыщавый ублюдок испуганно подобрал свою задницу и примирительно пискнул, что ежели, мол, дать сноску, что роман публикуется в авторской редакции, то можно оставить и Соколиного Глаза. Роман, разумеется, произвел сенсацию. Критикам особенно понравилась та самая сцена, в которой одни находили экзистенцию угнетенного сознания жителя мегаполиса, а другие видели революционный подход к проблеме взаимоотношений с нацменьшинствами. Читатели на встречах со мной глядели на меня с обожанием. Не знаю, много ли среди них было настоящих гомосексуалистов, во всяком случае, все держались в рамках (только после моих выступлений перед публикой мне нередко передавали надушенные записки с нарисованными знаком Марса и сердечком, объяснения в любви и незначительные подарки). Разговоры же на встречах со мной шли все больше о высокой литературе, о постмодерне и прочем слюнявом дерьме, куда меня, Фердинанда Изюмова, причисляли. Я важно придерживал пальчиком дужку очков и многозначительно кивал. Угу, постмодернизм. Опоэтизированный промискуитет. Реверс внутреннего либидо. Задницы у них у всех были квелые и не вызывали даже желания помочиться. Только один раз из зала поднялся носатый крендель в потрясном клетчатом пиджаке и с крепкой литой задницей, и он-то единственный из всего занудного бомонда в разговоре легко произнес слово жопа. Мы немедленно познакомились. Будущий Президент, как и я, не был никаким геем. Он в тот период просто старался мелькать на всех тусовках, куда приезжало телевидение, и знакомство с такой европейской величиной, как я, было ему в кайф.
В общем, он меня использовал, в очередной раз злобно подумал я. Лучше бы трахнул. Но он меня просто выжал, как тюбик с зубной пастой, и выкинул. В какой-то момент предвыборной гонки он рассчитал, что знакомство со скандальным Изюмовым может отрицательно сказаться на его рейтинге. Говнюк! Хитрый и расчетливый говнюк. Главой администрации он меня обещал назначить. Потом вице-премьером. Пресс-секретарем. Советником. Мальчиком на побегушках. По мере роста его популярности у плебса его обещания делались все скромнее. Последней должностью, которую он мне предложил, было место директора Большого театра. |
