|
Порой меланхолична и просто хочет на ручки, а порой – сердита и ехидна, как капризный ребенок. Когда она хочет секса, то тянется ко мне. Четверо суток в море – за это время секс превратился в жесткое, дикое занятие. Вода нужна нам для питья, и о том, чтобы подмыться, не может быть и речи. От нас воняет. Но мы не слишком этим озабочены. Вилланель знает, чего она хочет, и особо не церемонится, а я – благодаря темноте и отчаянной неопределенности нашей ситуации – окончательно освободилась от своих табу и в итоге стала великолепной партнершей. Ей это нравится. Она гораздо сильнее, и с легкостью могла бы отпихнуть меня в сторону, когда я валю ее на спину, а сама усаживаюсь сверху, но она позволяет и лежит подо мной, пока я глажу ее грудь и нащупываю языком и зубами шрам на ее губе. А потом она хватает меня за руку, тянет ее вниз, засовывая мои пальцы внутрь себя, и трет мое запястье, пока не начинает стонать, а порой – смеяться, и я тогда ощущаю, как ее бедра напрягаются и резко вздрагивают.
– Ты никогда раньше не была с женщиной? – говорит она. – Неужели я первая? Этот диалог у нас состоялся раньше. – Ты прекрасно знаешь, что это так, – отвечаю я. – Я не знаю. – Солнышко, поверь мне на слово. Ты – первая. – Угу. – Я много об этом размышляла. Каково это – быть с тобой. Что бы из этого вышло. – Так вот чем ты занималась целыми днями в своем говенном офисе. Думала о сексе со мной? – В основном я пыталась тебя поймать, если помнишь. Тебя пыталась поймать целая бригада из МИ-6. – Вы даже близко не подобрались, pupsik. Как там их зовут, этих лузеров, которые с тобой работали? – Билли и Ланс. – Точно. Билли и Ланс. Ты думала о сексе с ними? – Вообще ни разу. Билли – ботан-компьютерщик, который живет с мамочкой, а в Лансе есть что-то от крысы. Суперхитрой, отлично дрессированной, но все равно, понимаешь… – Крысы? – Именно. Она задумывается. – А ты знаешь, что в Париже я порой от нечего делать хакала твой компьютер? – Да, ты говорила. – Это было так скучно. Всегда. Я надеялась найти имейлы от любовника или что-нибудь в этом духе. Но там были только заказы на мешки для мусора, ловушки для моли и жуткие, уродливые шмотки. – Ну извини. Это называется жизнью. – Жизнь не обязана быть такой тоскливой. Тебя никто не заставляет, например, покупать акриловые свитера. Даже моль от них тошнит. – Ты зарабатываешь убийствами и при этом критикуешь мой трикотаж? – Нет, Ева, это не одно и то же. Одежда – это важно. И что такое «Ринс-Эйд»? Что-то для волос? Или благотворительный фонд? – Солнышко, ты никогда не пользовалась посудомойкой? – Нет. Зачем? Я целую ее в нос. – Неважно. – А теперь ты надо мной смеешься. Снова. – Нет, что ты! Серьезно. Ее дыхание замедляется. – Я могла убить тебя, Ева. С легкостью. Но не стала. Я спасла тебе жизнь, рискуя своей, и это, между нами говоря, было офигенно тупо. Но поскольку ты мне небезразлична, я вытащила тебя из Лондона, избавила от «Двенадцати» и от идиота мужа, которого ты никогда не любила, и везу тебя в свою страну. И что ты делаешь в ответ? Стебешься надо мной – я, видите ли, не знаю, что такое гребаный «Ринс-Эйд». – Солнышко, я… – Прекрати называть меня «солнышком». Я – не солнышко тебе, а ты – не солнышко мне. Ты в курсе, что моя девушка сидит из-за тебя в московской тюрьме? – Если ты о Ларисе Фарманьянц, не думаю, что она там из-за меня. |
