Белла Клейтон перестала заниматься гостями и всё время находилась подле кузины, несчастный муж которой, словно привидение, непрестанно ходил по комнате взад и вперёд. Всякий раз, взглянув на больную, он пытался уверить себя, что ей стало чуть-чуть лучше. И всё это время он молился о спасении жизни женщины, которая, как он в простоте своей полагал, предана ему душой и телом.

Время от времени миссис Деймер начинала говорить, и тогда с уст её слетали невероятные слова.

– О, умираю! – глухо воскликнула она. – Погибаю под тяжестью пирамиды… пирамиды его благодеяний… Словно огромный камень, она придавила мне грудь… Я задыхаюсь под бременем молчаливых упрёков… Его ласковые слова, забота и помощь, внимание и обходительность… непосильной ношей лежат на моей душе! Два и два – четыре… Четыре и ещё четыре – восемь… На него нужно повесить восемь замков… Но всё равно червь раскаяния гложет меня, и неугасимое пламя сжигает мне…

– О! не подходите так близко, полковник Деймер! – воскликнула бедная Белла, когда несчастный, побелев как полотно, снова приблизился к кровати и прислушался к неистовому бреду жены. – Помните, она не ведает, что говорит. Завтра ей точно будет лучше. Не слушайте сейчас эту чепуху – не мучьте себя.

– Я уже не верю, что ей будет лучше, миссис Клейтон, – на третий день агонии ответил он ей.

– Любимый! – горестно и нежно проговорила больная, не обращая никакого внимания на их разговор. – Если ты когда-нибудь любил меня, то узнай сейчас, что и я тоже всегда любила тебя. И за твою любовь я пожертвовала не только жизнью.

– Она говорит обо мне? – спросил полковник Деймер.

– Думаю, да, – грустно молвила Белла.

– Снимите его! Слышите? Снимите! – вдруг в ужасе закричала миссис Деймер, – этот сундук… сундук, окованный железом. Он давит мне на грудь, не даёт покоя душе. Что я сделала? Куда я отправлюсь? Как я теперь увижусь с ним?

– Что она такое говорит? – дрогнувшим голосом спросил полковник.

– Полковник Деймер, я должна просить вас выйти из комнаты, – плача, ответила Белла. – Вы не можете больше здесь оставаться. Прошу вас, оставьте меня с Бланш наедине, пока она не успокоится.

Полковник был вынужден выйти из спальни, плача, словно малый ребёнок, а Белла с болью в сердце попыталась успокоить лежавшую в бреду женщину.

– Если бы он хоть ударил меня, – простонала миссис Деймер. – Или нахмурился, или сказал, что я лгу… Мне не было бы так тяжело… Но он убивает меня своей добротой… Где же сундук?.. Откройте его… Пусть он сам увидит… Я готова умереть… Но я забыла… Нет ключа… И никто, никто не сможет открыть его… Он мой, мой… Чу! Я слышу! Слышу его! Он зовёт меня! Как я могла оставить его там одного?.. Пустите меня к нему… Никто меня не удержит!.. Пустите, я говорю… Я… слышу его… и… мне всё равно, что скажут люди!

Наконец, когда Белла почти потеряла надежду на облегчение её страданий, Бланш, совершенно выбившись из сил, задремала на час, после чего широко открыла запавшие глаза и изменившимся, но твёрдым голосом спросила:

– Белла! Я была больна? – Бред закончился.

Заканчивалась и её жизнь.

Придя в следующий раз, доктор Барлоу увидел, что сознание прояснилось, но пульс почти не прослушивается, а тело холодеет, после чего сказал её друзьям, что Бланш осталось жить часов двенадцать, не более.

Полковник Деймер в исступлении телеграфировал в Лондон и вызывал докторов, которые приехали, когда жену его уже укладывали в гроб.