Она пела, и голос её становился всё громче, постепенно набирая силу и страсть. Грудь её лихорадочно вздымалась под напором обуревавших девушку эмоций, глаза сияли необыкновенным блеском, но как только гимн кончился, головка Анели бессильно поникла, по щекам заструились слёзы, и она безудержно зарыдала во весь голос. Неизвестно, сколько бы она так просидела, но в эту минуту кто-то подошёл к ней сзади со словами:

– Не надо плакать, девочка, петь куда приятнее, чем лить слёзы.

Подошедший приподнял ей голову, вытер глаза носовым платком и поцеловал в лоб. Это был сын графа, Леон.

– Ты не должна плакать, милая, – продолжил он. – Успокойся, прошу тебя, а когда к нам приедут коробейники, купи себе нарядный платок.

С этими словами молодой человек вложил в руку Анельки серебряный рубль и удалился, а девушка бережно спрятала монету за корсет и побежала обратно в замок.

Ей повезло, что мадемуазель Дюфур ещё не вернулась. Анелька уселась в свой угол и принялась за постылую работу. Она то и дело доставала рубль, чтобы полюбоваться, и даже потрудилась сшить для него особый маленький кошелёк, который на ленточке надела на шею. Она и в мыслях не держала потратить рубль. В её глазах это были не просто деньги, но свидетельство внимания единственного человека во всём замке, который проявил к ней доброту и ласку.

С этого времени Анеля всё чаще оставалась в покоях молодой госпожи. Её стали лучше одевать, а мадемуазель Дюфур почти перестала донимать её мелочными придирками. Кто знает, кому обязана была бедная девушка такой переменой? Вполне возможно, здесь не обошлось без вмешательства Леона. Констанция велела Анеле сидеть рядом с собой во время уроков музыки, а когда хозяйка уходила в гостиную, девушке дозволялось оставаться в покоях одной. Привыкнув понемногу к хорошему обращению, Анелька перестала дичиться, и, если госпожа, занятая каким-нибудь рукоделием, приказывала спеть, она уже не стеснялась и пела от души и в полный голос. Но и этим благодеяния со стороны Констанции не ограничились. В свободное время она начала учить Анелю читать по-польски, а мадемуазель Дюфур, посчитав политичным последовать её примеру, решила давать девушке уроки французского.

Теперь она стала испытывать новые муки. Легко освоив оба языка, Анелька заразилась всепоглощающей страстью к чтению. Книги влекли её неудержимо, оставаясь в то же время чем-то вроде запретного плода. Читать удавалось либо украдкой, по ночам, либо когда хозяйка отправлялась с визитом в соседние поместья, да и недавнее доброе отношение к Анеле её госпожи постепенно становилось всё более прохладным. Леон отправился путешествовать в сопровождении старого наставника и друга детства – своего сверстника, такого же весёлого и безрассудного, как и он сам.

Молодой хозяин отсутствовал два года. К его возвращению Анеле исполнилось семнадцать лет, она подросла и удивительно похорошела. Вряд ли кто из видевших её прежде узнал бы её теперь. Не стал исключением и Леон. Да и трудно было предположить, что в круговерти развлечений и постоянной смены впечатлений он вспомнит бедную крестьянскую девушку. В памяти Анели, однако, Леон навсегда остался неким высшим существом, единственным благодетелем, чутко отнёсшимся к маленькому, жалкому, забытому и заброшенному подростку. Когда среди персонажей какого-нибудь французского романа ей попадался молодой человек лет двадцати с благородным сердцем и приятной наружностью, мысленно она присваивала ему имя Леон.