Его товарищ, Юлиус Бюргер, был совершенно иного типа. Он происходил из необычной семьи: его отец был немец, а мать – итальянка, поэтому черты сильного Севера странно перемешались в нём с мягкой грациозностью Юга. На загорелом лице сияли голубые глаза германца, над ними возвышался массивный квадратный лоб и копна золотистых волос. Сильный, твёрдый подбородок был гладко выбрит. Его товарищ часто подмечал, как он порой напоминал тех древних римлян, лица которых смотрели из углов комнаты. Под грубовато-добродушной немецкой силой крылся намёк на итальянскую хитрость; но его улыбка была такой открытой, а глаза такими честными, что любой понимал, что здесь сказывается происхождение, а отнюдь не истинный характер. Он был одного возраста с Кеннеди и пользовался такой же известностью. Однако ему пришлось затратить на это гораздо больше усилий. Двенадцать лет назад бедным студентом он приехал в Рим и жил на небольшую стипендию, которую присудил ему Боннский университет. Медленно и мучительно, благодаря огромной силе воли и упорству, взбирался он со ступеньки на ступеньку по лестнице признания.

Теперь он являлся членом Берлинской академии, и были все основания полагать, что ему вскоре предложат кафедру знаменитого немецкого университета. Но та целеустремлённость, которая подняла его до уровня блестящего англичанина, стала причиной того, что во всём, кроме своей специальности, он стоял бесконечно ниже его. Никогда, ни на секунду он не прерывал своих занятий, чтобы дать возможность развиться другим качествам своей натуры. И лишь тогда, когда он говорил о своём любимом предмете, лицо его становилось одухотворённым, дышало жизнью. В остальных случаях он был молчалив и неловок и слишком болезненно ощущал свою ограниченность в других областях жизни. Он терпеть не мог светских разговоров, этого обычного убежища для людей, у которых нет своих мыслей.

И тем не менее в течение нескольких лет между этими соперниками существовали приятельские отношения, которые понемногу перерастали в дружбу. Из всех молодых учёных они оказались единственными, способными оценить друг друга. Их сблизили общие интересы и стремления, и каждый отдавал должное знаниям соперника. Постепенно к этому прибавилось и другое. Кеннеди восхищался искренностью и простотой своего товарища, а Бюргер был очарован блеском и живостью ума, которые делали Кеннеди любимцем римского общества. Я говорю «делали», потому что как раз в это время репутация молодого англичанина оказалась несколько подпорченной. Дело в том, что в одной любовной истории, детали которой так никогда и не стали известны, он показал себя бессердечным и чёрствым человеком. Это оттолкнуло от него многих друзей. Но в том холостяцком кружке студентов и артистов, в котором он предпочитал вращаться, в таких вещах не принято было соблюдать строгий кодекс чести. И хотя кое-кто качал головой или пожимал плечами – мол, уехали вдвоём, а вернулся один, – в этом кружке преобладало чувство любопытства и, возможно, зависти, но отнюдь не осуждения.

– Послушай, Бюргер, – повторил Кеннеди, твёрдо глядя в глаза своему приятелю. – Я действительно хочу, чтобы ты был со мной откровенен.

При этих словах он показал рукой на коврик, лежащий на полу. Там стояла неглубокая плетёная корзина для фруктов – такие корзины делают в Кампанье. В ней в беспорядке лежали самые разные вещи: черепки с надписями, обрывки записей, разбитая мозаика, клочки папируса, ржавые металлические украшения. Человеку непосвящённому эти предметы могли показаться просто мусором, но специалист мгновенно распознал бы их уникальность. Кучка хлама в плетёной корзинке представляла собой одно из недостающих звеньев в исторической цепи развития общества. Это был настоящий клад для исследователя. Вещи эти принёс сюда немец, и теперь глаза англичанина жадно впивались в них.

– Я не буду ни во что вмешиваться. Но мне бы очень хотелось послушать твой рассказ, – продолжил он, пока Бюргер медленно зажигал сигару.