Но тщетно! Я поклялся себе, что отныне мне не могло быть успокоения, пока я не исполню своё дело – не накажу злодея, разрушившего счастье моей дочери.

Когда через решётки окна пробились наконец первые лучи нарождающегося утра, я встал, чтобы проведать бедняжку, которой дал кров на ночь. Она была мертва! Её маленькая усталая душа наконец обрела покой. Она отправилась в страну, где ей уже не грозило никакое разочарование.

XVIII

Дойдя до этого места в своём повествовании, старый актёр поднялся с деревянной скамейки, на которой недвижимо сидел в продолжение всего рассказа, и пару раз молча прошёлся по камере. Лицо его в эти минуты сделалось совершенно бледно и являло собой вид самый странный и пугающий. Я понимал, что он изо всех сил старается обуздать неистовые страсти, бушующие у него в груди. Я даже встревожился. Однако первые же слова, сказанные им специфически ясным и звучным голосом, меня успокоили.

– Не бойтесь, прошу вас, – сказал он. – Я уже вполне овладел собой, хотя и сам испугался приступа, но всё, как видите, обошлось. Я вас долго не задержу – последний акт драмы краток, но поучителен. Звоните к последнему акту!

Сцена великого финала моей трагедии развернулась в Нью-Йорке, куда я прибыл двумя неделями позже после кончины бедной малютки Гертруды. С той поры жажда, неутомимое желание мести всецело завладело мною, ничто не могло меня удержать. В лихорадочном нетерпении я приближал ту минуту, когда Дин Форестер будет истекать кровью от смертельной раны, нанесённой моей рукой.

Говорят, что я сошёл с ума в тот день, когда с радостью в сердце задумал план этой жестокой развязки. Быть может, и правы те, кто так говорит, только в моём безумии была своя логика.

В былые дни моя слава достигла апогея именно в Нью-Йорке, именно там зрители с лихвой оценили мой актёрский дар. Приехав, я отправился прямо к дочери и застал их обоих – её и мужа – весьма, надо сказать, удивлёнными моим внезапным появлением. Я прилагал величайшие усилия, чтобы не дать чувству негодования, клокотавшему у меня в груди, прорваться наружу.

Со спокойствием и твёрдостью в голосе я объяснил им, что предпринял эту поездку единственно с намерением развеяться и отдохнуть в городе, который я так любил в дни своей юности. Когда вечерний спектакль закончился и мы вернулись домой, всю ночь, до самого рассвета, я провёл за вином и трубкой в обществе человека, труп которого я неистово, всем сердцем желал видеть у своих ног.

Мы строили замыслы на будущее, которым, как я прекрасно знал, не суждено было исполниться. Я пристально смотрел Дину Форестеру в лицо, когда обратился к нему с предложением, согласившись на которое он подписал бы себе смертный приговор:

– Так вы говорите, что «Ромео и Джульетта» будет значиться на афише не более недели? Что ж вы собираетесь поставить после? По-моему, вам стоило бы заменить эту пьесу на «Гамлета». Я тогда бы сыграл в вашем спектакле Лаэрта, а уж успех я вам обещаю. С моей стороны, – продолжал я, – это, конечно, причуда – ещё раз выступить в роли, принёсшей мне когда-то шумный успех именно здесь, в Нью-Йорке. Только представьте: «Джеффри Хит – в своём первом выступлении после десятилетнего перерыва и в последнем в его артистической карьере – шесть эксклюзивных представлений!» Такой анонс уж точно привлечёт множество народу, – сказал я в заключение.

Дину Форестеру эта идея очень понравилась, и дело было решено.

Как я и предвидел, анонс с романтическим оттенком сделал своё дело: в желающих попасть на спектакль недостатка не было. В первый вечер, когда мы давали «Гамлета, принца Датского» с Джеффри Хитом в его старой и знаменитой роли Лаэрта, главный театр Нью-Йорка был битком набит публикой и тысячи желающих попасть на спектакль так и не смогли проникнуть в театр из-за отсутствия места.