Через три дня вышел номер этого „Джорнэла“. Мое интервью было озаглавлено: „Советский поэт Фефер заявил, что в СССР нет политических заключенных, но никаких доказательств привести не смог“. Михоэлс хохотал, как припадочный. Я обиделся. М. сказал, что, когда меня за это интервью посадят, он будет точно знать, что по крайней мере один политический заключенный в Советском Союзе есть.

Ничего, это ему припомнится. Ему все припомнится. Хорошо смеется тот, кто смеется последним…»

Красный блокнот:

«Две недели назад закончилось мое больничное заточение. Нога заметно побаливает, передвигаюсь на костылях. Хирург сказал, что потом я смогу ходить с тростью. Всю оставшуюся жизнь. Досадно. Но еще месяц-полтора провести в госпитале — этого я позволить себе не мог. Ну, буду ходить с тростью, что делать. Гамлета мне все равно уже не сыграть. Зато, если случится, легко будет играть Квазимодо из „Собора Парижской Богоматери“, не нужно будет притворяться хромающим.

И снова все завертелось, как в киноленте. Теперь мне даже на короткое расстояние подают машину.

Очень большую помощь в наших поездках и встречах оказывает вице-консул советского посольства в США Григорий Маркович Хейфец, довольно молодой, очень обаятельный человек. В совершенстве владеет четырьмя языками. Рассказал, что его отец был одним из организаторов американской компартии, работал в Коминтерне. Он еврей, хотя внешне скорее похож на выходца из Азии — смуглый, поджарый, с голубыми глазами и открытой улыбкой. Очень деликатен, ненавязчив, не стремится обязательно присутствовать при моих приватных встречах с американскими деятелями, чего можно было ожидать от приставленного к нам советского дипломата, не задает никаких вопросов о содержании моих бесед. С Фефером держится официально, отчужденно. Правда, однажды я увидел их сидящими рядом в баре отеля. Но они даже не разговаривали, просто сидели рядом. Возможно, оказались в этом баре вместе случайно.

Неделю назад Хейфец куда-то исчез. Его заменил другой сотрудник консульства. Фефер несколько раз спрашивал, не приходил ли ко мне Хейфец и не звонил ли он мне. Я отвечал: нет, не заходил и не звонил. Фефер показался мне отчего-то встревоженным, явно нервничал…»

II

Фефер действительно нервничал. На это у него было две серьезных причины.

Одна была связана с недавно прошедшим митингом нью-йоркских меховщиков. Встречали Михоэлса и Фефера, как всегда, очень горячо, было много пожертвований в фонд Красной Армии: нью-йоркские скорняки, по большей части евреи, были людьми состоятельными. После митинга глава профсоюза меховщиков Арон Шустер сказал, что профсоюз принял решение сшить для товарища Сталина и товарища Молотова хорошие шубы, чтобы они не мерзли суровой русской зимой. Нужно было снять мерки с людей, совпадающих комплекцией с Молотовым и Сталиным. Проблема с Молотовым решилась легко. Михоэлс сказал, что для модели лучше всего подходит сам Шустер: такого же роста, такого же аккуратного телосложения. С размерами товарища Сталина было гораздо сложней. Гораздо. Михоэлс, с присущей ему безответственностью, пытался утверждать, что Сталин примерно его роста, только чуть уже в плечах. С этим Фефер не мог согласиться. Решительно не мог. Как это так? Великий Сталин — такой же недомерок, как Михоэлс? Да вы что, издеваетесь?

Хорошо, Шустер и его закройщики не говорили по-русски, разговор шел на английском. Фефер перебил переводчика, не дал ему договорить.