Двери камер закрылись, в замках загремели ключи.

На дверях камер стояло: 41 и 42.

Расписываясь в документах о приеме заключенных, начальник тюрьмы напомнил:

— Нужно оформить регистрационные карточки.

— Не нужно, — коротко ответил москвич.

— Но… Как-то же нужно их обозначить.

— Так и обозначь: номер 41 и номер 42.

— И все?

— И все. Возле камер поставить постоянный дополнительный пост. Никаких контактов с другими заключенными.

— А друг с другом?

— Во время прогулок. — Москвич хмуро взглянул на начальника тюрьмы и опера областного управления. — Вижу, хотите знать, кто они. Так вот: не нужно вам этого знать. Никто не должен этого знать. А если кто-нибудь об этом узнает, в тот же день вы оба окажетесь на передовой. В штрафбате. Все ясно?

— Так точно, — вытянувшись, ответил начальник тюрьмы.

— Так точно, — повторил опер.

Московские чекисты сели в черную «эмку» и уехали на аэродром. Опер и начальник тюрьмы поднялись в кабинет начальника, хозяин кабинета запер дверь и достал из сейфа початую бутылку белой. Разливая водку по граненым стаканам, пожаловался:

— Всю ночь исполнение проводили, оглох от выстрелов. Даже вздремнуть не удалось. Немцы Брянск взяли, слышал?

— Слышал.

— И эти на нашу голову. Господа, мать их! Не было печали. Будем здоровы!

— Будем.

И они, не чокаясь, выпили.

Через полтора месяца дежурный контролер доложил начальнику тюрьмы о том, что заключенный из 41-й требует бумагу и чем писать. Начальник поколебался, но вспомнил приказ и передал 41-му стопку писчей бумаги, чернилку-непроливайку и ученическую ручку с пером номер 86. 41-й писал три дня, исправляя и перечеркивая написанное, комкая и бросая в угол камеры испорченные листы. На прогулках, куда их выводили вечером, когда в тюремном дворе не было других заключенных, 41-й и 42-й о чем-то оживленно переговаривались, иногда спорили — обсуждали, надо думать, то, что 41-й пишет. Начальник тюрьмы попытался послушать, о чем они спорят. Слышно было хорошо, но он не понял ни слова — они говорили не по-нашему.

Утром четвертого дня 41-й приказал принести конверт и вызвать к нему в камеру начальника тюрьмы. Начальник ждать себя не заставил. Конверт, который он принес и передал 41-му, был не обычный почтовый, с клеевой полосой на клапане, а большой, из плотной коричневой бумаги — в таких конвертах, запечатанных сургучной печатью, пересылались по принадлежности документы заключенных. 41-й вложил исписанные листы в конверт, надписал адрес и потребовал клей. Начальник напомнил, что по инструкции письма и обращения в высшие инстанции заключенных должны передаваться в администрацию тюрьмы в открытом виде.

— Я не являюсь заключенным! — резко возразил 41-й, но начальник не уступил:

— Извините. Такой порядок.

— Это письмо содержит сведения государственной важности. Потрудитесь незамедлительно доставить его адресату.

— Все будет сделано согласно правилам, — заверил начальник тюрьмы.

Выйдя из камеры, он взглянул на конверт. На нем стояло: «Москва, Кремль, И. Сталину» . Просто: И. Сталину. Ни тебе Председателю Совета Народных Комиссаров, ни тебе Генеральному секретарю. Ни хотя бы: тов. Сталину И.В. Иностранцы, мать их, совсем без понятия!

В какой-то момент начальник дрогнул. Нельзя было брать письмо. Ни открытым, ни заклеенным. Нужно немедленно вернуть конверт 41-му, вызвать опера из облуправления, вместе с ним изъять письмо, засургучить и отправить по инстанции. Но любопытство переселило.