Почему это показалось мне столь важным? Ну, мне лучше, чем многим, известно, что не существует более сильной сыворотки правды, чем творческие выдумки. Хотя романисты — а я уверена, что и кинорежиссеры тоже — могут искренне верить, будто все в их произведениях чистый продукт их фантазии, правда — правда о их психике, их внутренних демонах имеет обыкновение просачиваться в текстуру произведения, в его оригинальность, точно так же, как вода всегда отыщет самую узенькую щелочку в половицах, самую крохотную дырочку, чтобы начать капать с потолка нижней квартиры.

Сама Эвадна теперь упоенно наслаждалась своими рассуждениями, буквально купалась в них. И таким звучным был ее голос, что, даже если она воображала, будто беседует исключительно со своими сотрапезниками, нетрудно было заметить, как ножи, вилки и ложки в руках обедающих за соседними столиками застывали на половине глотка, пока державшие их жадно подслушивали каждое ее слово. Вскоре весь «Плющ», включая официантов и кухонный штат, должен был начать следовать ходу ее рассуждений, пункт за пунктом.

— И вот, — продолжала она, так как никто не хотел или не смел ее перебить, — когда Филипп сказал мне, что «Академия» устраивает всенощный просмотр фарджионовских фильмов, я тут же поспешила с ним на Оксфорд-стрит и посмотрела их столько, сколько успела, пока меня не сморил сон.

— И к какому заключению вы пришли? — осведомился Том Колверт.

— Это, должна сказать вам, была крайне познавательная ночь. Поверхностно каждый фарджионовский фильм может показаться сходным со множеством фильмов того же порядка. Однако во всех них, будто водяной знак на банкноте, сквозит то, что я могу назвать только автопортретом их создателя.

И каким изобретательным, каким дерзким создателем он был! В «Загипсованном американце», например, есть потрясный эпизод, от которого мороз дерет по коже, когда герой, юный янки (он прикован к инвалидному креслу и потому может только слышать происходящее в комнате над ним) начинает прикидывать, что может вытворять его зловещий верхний сосед. Ну, так что делает Фарджион? Оштукатуренный потолок в комнате янки внезапно становится прозрачным, будто огромная стеклянная панель, так что мы в кинозале видим то, в чем он подозревает соседа.

Или «Как умирает вторая половина» — по словам Филиппа, фильм этот считается чуть ли ни самым блистательным его триллером. Вы знаете, он снял три отдельных варианта сюжета? Я сказала «отдельных», но на самом деле эти три фильма абсолютно идентичны, за исключением последних десяти минут, когда убийцей оказывается один из трех подозреваемых, но в каждом финале другой. И каждая из трех разгадок столь же логична, как и две остальные.

И потрясный эпизод в его шпионском триллере «Поживем — увидим», эпизод, который умудряется быть и отвратительным, и смешным одновременно, что, кстати, если подумать, характерно для его творчества вообще. Полдесятка археологов позируют фотографу на руинах, к раскопкам которых они готовятся приступить, и фотограф просит их всех сказать «чииз» или какой-нибудь египетский эквивалент, и тут же ныряет под, ну, вы знаете, такое черное покрывало, наброшенное на треногу. И они все стоят, улыбаются, и улыбаются, и улыбаются, пока… Но только через три-четыре минуты мучительно долгого ожидания, и не только для археологов на экране, но и для зрителей в зале… Пока камера — накидка, тренога и прочее — не опрокидывается прямо перед ними, и они обнаруживают, что фотограф мертвый, как пресловутая хватка, пронзен кинжалом между лопатками!

И тут она сама пронзила лепешку из крабов, ловко разрезала ее на четыре равные четверти, вилкой отправила одну четверть в рот, несколько секунд жевала, запила шампанским, сглотнула и была готова продолжать.