Каждый вторник она приезжает ко мне, чтобы слушать.

И я каждый раз спрашиваю у нее, сколько еще нас осталось. Уцелевших. По стране в целом.

Мы — на кухне. Она сбросила туфли. Хрустит кукурузными чипсами с дайкири. Ее большая брезентовая сумка, набитая папками с материалами о клиентах, стоит на столе между нами. Она достает из сумки планшет, быстро пролистывает еженедельные формы отчета о состоянии подопечных лиц, отбирает мою и кладет ее сверху. Проводит пальцем по столбику цифр и говорит:

— Сто пятьдесят семь. По стране в целом.

Она достает ручку и пишет сегодняшнее число в моей еженедельной регистрационной форме. Смотрит на часики у себя на руке, чтобы проставить время. Переворачивает планшет и пододвигает мне, чтобы я расписался внизу. В подтверждении, что она приезжала. Что мы разговаривали. Что я с ней делился своим сокровенным, а она принимала участие в моей судьбе. Она протягивает мне ручку. Мы распахнули друг другу сердца. Услышь меня, исцели меня, спаси меня, поверь мне. И если после того, как она уедет, я перережу себе горло, это будет не ее вина.

Пока я расписываюсь на бланке, она говорит:

— Ты знал эту женщину, что работала в большом желто-коричневом доме чуть дальше по улице?

Нет. Да. Ладно, я знаю, о ком она говорит.

— Такая крупная женщина. Длинные светлые волосы, заплетенные в косу. Настоящая Брунхильда, — говорит психолог. — Два дня назад покончила с собой. Повесилась на удлинительном шнуре. — Психолог разглядывает свои ногти: сперва кладет пальцы одной руки на ладонь другой, потом растопыривает пыльцы, вытянув руку перед собой. Она роется у себя в сумке и достает флакончик ярко-красного лака для ногтей. Она говорит: — Ну и ладно. Тем лучше. Мне она никогда не нравилась.

Я возвращаю ей планшет и спрашиваю: кто-нибудь еще?

— Садовник. — Она трясет ярко-красный флакончик у себя над ухом. Свободной рукой перебирает отчеты, пришпиленные к планшету. Пододвигает планшет ко мне, чтобы мне было видно. На бланке подопечного № 134 стоит большая красная печать: ОСВОБОЖДЕН ОТ ОПЕКИ. Печать и число.

Печать осталась от какой-то другой программы по стационарному лечению. Там она означала именно то, что означала: что человек признан здоровым и в опеке уже не нуждается. Здесь она означает, что подопечный ушел из жизни. Но никому не хотелось заказывать печать: СКОНЧАЛСЯ. Психолог рассказала мне об этом пару лет назад, когда опять пошла волна самоубийств. Прах к праху. Пыль к пыли. Круговорот веществ в природе.

— Выпил какой-то там гербицид, — говорит она. Она пытается открыть флакончик. Крутит его в руках. Крутит и крутит, так что костяшки пальцев уже побелели. Она говорит: — Они все что угодно готовы сделать, лишь бы меня выставить в дурном свете, мол, некомпетентная дура.

Она легонько стучит флакончиком по краю стола и снова пытается его открыть.

— Слушай, открой, пожалуйста. — Она протягивает мне флакончик.

Я открываю флакончик, легко, и отдаю ей обратно.

— Ты их знал? — спрашивает она.

Нет, я их не знал. То есть я знал, кто они такие, но по общине я их не помню. В детстве и юности я их не знал, но в последние несколько лет я встречал их на улице, по соседству. Они по-прежнему одевались по старому церковному установлению. Мужчина носил подтяжки, свободные мешковатые брюки и рубашку с длинным рукавом, неизменно застегнутую на все пуговицы даже в самую жару. Женщина ходила в бесформенном платье неопределенного цвета — такие платья, я помню, носили все женщины в нашей общине. И она по-прежнему носила капор. А мужчина всегда ходил в широкополой шляпе, летом — в соломенной, зимой — в черной фетровой.

Да. Ладно. Я встречал их на улице, по соседству. Их было трудно не заметить.