Моя рыбка беспокойно мечется в аквариуме на холодильнике, так что я подхожу и бросаю ей в воду таблетку валиума.

Я кричу этой девушке: ей еще не надоела такая жизнь?

Я кричу: я вообще-то не собираюсь стоять тут весь вечер и выслушивать ее жалобы.

Стоять здесь, выслушивать ее жалобы и пытаться помочь ей устроить жизнь — бесполезная трата времени. Никто не хочет устраивать жизнь. Никто не хочет решать проблемы. Их проблемы. Их драмы. Их беды. Никто не хочет ничего улаживать. Убираться в своем бардаке. Потому что иначе — что им останется? Большая пугающая неизвестность.

Большинство этих людей, которые мне звонят, — они уже знают, чего хотят. Одни хотят умереть, но им для этого нужно мое разрешение. Другие хотят умереть, и им нужно только, чтобы их поддержали в этом начинании. Чтобы их слегка подтолкнули. У человека, склонного к самоубийству, как правило, чувство юмора напрочь отсутствует. Одно неверное слово — и на следующей неделе в газете печатают их некролог. Большинство этих людей, которые мне звонят, — я их почти и не слушаю. Я решаю, кому из них жить, а кому умереть, просто по голосу и интонации.

С девицей из дискотеки ничего путного явно не выйдет, так что я говорю ей: убей себя.

Она говорит:

— Что?

Убей себя.

Она говорит:

— Что?

Барбитураты. Запей чем-нибудь алкогольным. На голову, для верности, — пластиковый пакет.

Она говорит:

— Что?

Чтобы нормально обвалять в сухарях телячью отбивную, нужны две руки, так что я говорю ей: сейчас или никогда. Хочешь — жми на курок, хочешь — нет. Я тут, с ней. Она не умрет в одиночестве, но у меня мало времени. Я не могу с ней болтать всю ночь.

Она вдруг начинает рыдать, и эти рыдания как будто смикшированы с дискотечной музыкой. Так что я вешаю трубку.

Именно в тот момент, когда я пытаюсь обвалять в сухарях телячью отбивную, кто-нибудь обязательно позвонит, чтобы я выправил их кривые жизни.

В одной руке я держу телефонную трубку, другой — пытаюсь обвалять мясо. Сложней ничего не придумаешь. Надо макнуть отбивную в сырое яйцо. Потом легонько ее потрясти, чтобы стекло все лишнее. Потом опустить в сухари. Проблема в том, что одной рукой я не могу обвалять ее так, как нужно. Молотые сухари налипают неравномерно, и кое-где остаются проплешины чистого мяса. А в других местах слой сухарей такой толстый, что вообще непонятно — что там под ним.

Сперва это было забавно. Тебе звонят люди на грани самоубийства. Звонят женщины. И вот я, один в своей грязной кухне, с одной только рыбкой в аквариуме для компании, полуголый, в одних трусах, обваливаю в сухарях свиную отбивную, или телячью, или что там еще, и выслушиваю чью-то мольбу. Крик о помощи. Раздаю наставления и наказания.

Звонит парень. Я уже сплю, третий сон вижу. Если не выключить телефон, он будет трезвонить всю ночь. Сегодня звонит очередной неудачник, уже после того, как закрылись все бары, и говорит, что сидит на полу у себя дома. Ему каждую ночь снятся кошмары, и поэтому он не может спать. Ему снится, как падают пассажирские самолеты. Как гибнут люди. Так живо — как наяву. И никто ему не поможет. Он не может спать. Никто не может ему помочь. Он говорит, что держит под подбородком заряженную винтовку, и просит меня назвать хотя бы одну убедительную причину не нажимать на курок.

Когда знаешь будущее и не можешь никого спасти — так жить невозможно.

Эти жертвы — они звонят мне. Эти хронические страдальцы. Они звонят. Они не дают мне скучать. Это лучше, чем телевизор.

Я говорю ему: ну, давай.