Умные не считают нужным ни о чем подобном рассуждать. Какие такие ошибки они совершили? Да умные всегда поступают правильно и никаких ошибок и просчетов не допускают. Они просто не способны их допустить. И потому живут с полным удовольствием. И сознанием собственной правоты. Радуются жизни, а не занимаются самоедством.

Напрасно некоторые думают, что в смерти нет ничего хорошего. Положительного. Позитивного. Это не так. Напрасно думают, что смерть — это только несчастье. Нет, это и везение тоже! Когда смотрю, как живут дети и друзья умершего, и в каком направлении развивается жизнь, я думаю: какое счастье, что умерший ничего этого не видит. Повезло — так повезло!

Утром я позвонил Маргарите. И говорил спокойно, лишь с оттенком легкой печали:

— Я хочу, чтоб ты знала, как я к тебе относился и отношусь…

— Совершенно нет времени, — перебила Маргарита. — У собаки болит ухо. Она места себе не находит.

Я попросил передать трубку Кате. Катя долго не подходила, потом недовольным и торопливым голосом выпалила:

— Папа, давай быстрей. Не до тебя сейчас.

— Видишь ли, дочка, — начал я. — В жизни не все складывается так, как нам хотелось бы…

— Какой же ты зануда! — не выдержала она. — Я давно уже не ребенок. Даже не понимаю, как мама прожила с тобой так долго. Кстати, я давно собиралась у тебя спросить… Вы ведь с юных лет дружили… Ты, мама и Маркофьев. Вот я и думаю: может, я не твоя, а его дочь?

— Я хочу, дочка, чтоб ты правильно все оценила, — спеша закончить, затараторил я. — Когда подрастешь, тебе станет ясно, что в поступке моем нет слабости…

— Все, — сказала она, — время истекло… Иначе я от тебя свихнусь…

АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ. Даже на пороге небытия я оставался все тем же неисправимым остолопом, пунктуальным, исполнительным придурком, заботящимся о том, что и как будет после его исчезновения. Клинический случай, вот что я скажу!

Затем я отправился в типографию. Зав наборным цехом привычно заулыбался и направился к двери своего кабинетика, чтобы ее запереть.

— Не надо, — сказал я. — Я ничего не принес.

Он остановился и медленно, будто получив удар в спину, повернул обескураженное лицо:

— Как же так? А уважение? Элементарная благодарность, наконец?

Не было смысла вступать в препирательства. Тем более, из-за пустяков. К тому же я не чувствовал себя привязанным к этой жизни. Напротив, ощущал все большую и большую воздушность, оторванность от реальности и парение над ней.

Он все еще смотрел на меня отчаянными своими косыми глазами.

— Как же так? Я старался. Напечатал визитки. А ведь мне нелегко. Я же на протезах…

Я запихнул стопку карточек в карман пиджака и, не прощаясь, удалился. Вслед мне неслось:

— Я же остался в ночную смену… Утром, на перекрестке, с мальчиком приступ аппендицита… Пока отвез в больницу, пока сделали операцию… Я сам и делал, хирурга на месте не оказалось… Чтобы напечатать твои карточки, пришлось заступать в ночную смену…

В здание института я проскочил удачно, никого не встретив. Я не хотел, чтобы мне мешали, отвлекали, видели мое состояние.

Из ящиков письменного стола в своем кабинете я выгреб бумаги. Рвал, не читая, вскоре мусорная корзина наполнилась до краев.

В портфель я сложил несколько вещиц, которые были мне дороги: кипятильник, глиняную кружку, чайную ложку и, предварительно завернув их в газету, одежную и сапожные щетки, ими я очищал грязь, если случалось прибегать на работу в ненастье.