– Подожди. Ты что, приводила все свое семейство поглазеть на несчастного, всеми гонимого пришлеца, которого завтра, возможно, будут палить неведомым мне синим пламенем? И потом, почему вы решили, что я рыжий? Вы что, в темноте не разглядели мой колер?

– Т‑т‑т! Несчастный, гонимый… рыжий громила со страшным мечом! Я не удивлюсь, если ты завтра, вместо того чтобы гореть синим пламенем, учинишь зверскую войну. Колер его перепутали. Посмотри на себя. Таких‑то рыжих выпускают в единственном экземпляре, – и вдруг тихо и задумчиво добавила: – Рыжие – самые сильные маги. И самые коварные.

Тут же, уставив свои рубиновые глаза мне в лицо, она грозно поинтересовалась:

– А что‑то ты стал таким молчаливым? За последние десять минут ни одной дурацкой мысли?

На самом деле различных мыслей и соображений в моей голове было пруд пруди. Особенно о том, что я никогда не был рыжим и не мог себя таким даже представить. Но получалось так, что Леди перестала их слышать или я перестал их транслировать. И тут я вспомнил, как поставил на своей голове попугайскую клетку.

– А я свои ценные дурацкие мысли экранировал, – гордо заявил я, – нечего тибрить чужую интеллектуальную собственность.

Пристально глядя мне в глаза, Леди поинтересовалась:

– Как это – экранировал?

Когда я ей объяснил, каким образом мне удалось лишить ее возможности читать мои мысли, она опять положила мне голову на плечо и с нескрываемым изумлением прошептала:

– Магия уровня философской! Видимо, вы, пришлецы, действительно чрезвычайно способные маги!

Но я не особенно задумался над ее словами, поскольку как раз в этот момент мы вышли на чудесную лесную поляну.

Небольшой пятачок ярко‑зеленой густой травы тесно обступили высокие раскидистые дубы. Кустарника и подлеска практически не было, поэтому создавалось впечатление, что лес постоянно чистят. На противоположном краю поляны трава была значительно гуще и темнее с редкими, высокими ростками осоки, я сразу понял, что там протекает ручей. Вся поляна заросла побегами земляники, и спелые ягоды ярко алели сквозь траву, но почему‑то ее никто не собирал. Посреди поляны лежал большой плоский серый камень, напоминающий языческий алтарь. От камня к ручью вела прямая утоптанная тропинка, исчезавшая за ручьем в корнях дубов. На камне виднелся большой белый узел.

Я направился было прямиком к ручью, но меня остановил тихий шепот Леди:

– Надо в обход, под деревьями.

Не задавая вопросов, я свернул под дубы и, осторожно ставя ноги, пошел в обход поляны. Приблизившись к противоположной ее стороне, я увидел в траве сверкание воды. Ручей был неширок, но казался глубоким и чистым. Когда я присел у воды, Леди соскользнула с моего плеча и, шепнув: «Умывайся…» – исчезла в густой траве поляны.

Я скинул плащ, стянул сапоги, под которыми оказались самые обычные портянки, снял пояс с клинками, кольчугу, за ней, немного подумав, штаны и рубаху, а затем с наслаждением погрузился в воду. Холодная вода, обволакивая разгоряченное ходьбой тело, казалось, уносила с собой не только грязь и пот, но и усталость, тревогу и страх, который подспудно грыз и грыз мне душу.

Действительно, только сейчас я окончательно понял, что попал в какую‑то совершенно непонятную мне жестокую передрягу, которая закончится для меня скорее всего весьма плачевно.

Но тело мое (или не мое) отдыхало в этой спокойной, прохладной воде. Я тщательно и аккуратно промыл голову и ощупал ее. Засохшую кровь смыло, и под ней над самым ухом я нащупал широкий и плотный рубец, который совершенно не болел.

Наплескавшись вдоволь, я наконец вылез на берег и, озираясь по сторонам, быстро обтерся рубахой и оделся. Почему‑то мне очень не хотелось, чтобы Леди увидела меня голым.

Когда я натягивал сапоги, мне в голову пришло, что неплохо бы поглядеть на себя – каков я есть.