Скажем так, маловероятно, что она присутствовала на этом последнем представлении. Вряд ли Констан думал об этом, хотя XIX век уже ждал от живописцев исторической достоверности. Салонный пафосный художник просто «сделал красиво», оттенив эротизм смертью.

Пожалуй, самый знаменитый армянин на троне Константинополя – крестьянский сын Василий Македонянин. Начав с соблазнения богатой бабушки, он сделал придворную карьеру, убил действующего императора и отнял состояние у его сестры (своей бывшей возлюбленной).

Константин VII Порфирородный покровительствовал ученым и сам писал труды по истории. Отодвинутый от рутины правления, он находил утешение в чтении, и, по свидетельству современников, активно закладывал за воротник.

Ослепительной красоты дочь харчевника Феофано вышла замуж за юного императора Романа II. Она была не единственной, кто прокатился на социальном лифте благодаря своей красоте. Василий Македонянин не имел другого стартового капитала, в Константинополь он пришел пешком и первое время ночевал в церкви как бомж. После внезапной смерти мужа Феофано соблазнила пятидесятилетнего военачальника Никифора Фоку. Вообще-то этот суровый молчун давал обет целомудрия, спал на жестком и собирался уйти в монастырь, но страсть и обстоятельства (а его растущая популярность беспокоила придворных) подтолкнули его в объятия вдовы. Он брал ее с собой в походы и осыпал роскошью, а она полюбила его племянника Иоанна Цимисхия. Феофано помогла алчному красавцу проникнуть в тщательно охраняемый дворец и, уболтав мужа вечером, попросила не запирать дверь. Фоку изрубили, и, чтобы взойти на престол, Иоанн I Цимисхий обвинил во всем Феофано. Двадцатидевятилетняя императрица выпросила у него последнюю встречу, обложила прирожденного политика площадной бранью и попыталась выцарапать глаза. Он сослал ее в Армению.

Фрагмент мозаики «Константин IX Мономах и императрица Зоя перед Христом». Стамбул, Большая мечеть Айя-София

Обычно мы предполагаем эскапизм у людей XIX века, считая, что его породил научно-технический прогресс, испугавшись которого часть зрителей, вслед за прерафаэлитами, ушла в мир легенд. А что если в самой малой степени нечто похожее было свойственно и правителям Константинополя? «Из сорока трех императоров, царствовавших от Юстиниана до четвертого крестового похода, шестнадцать вступили на престол насильственным путем». Что если они заказывали мозаичные циклы не только потому, что так принято, но и где-то в глубине души наслаждаясь изображением мира, где власти подчиняются с благодарностью?

Придворные Константинополя предпочитали типизацию, так же как и древние греки классической эпохи. Замечено, что сначала императора Восточной Римской империи изображали господином, а позже он стал набожным и сам простирался перед Господом. Язык, которым классики искусствознания описывают этот процесс, пришелся бы по вкусу богословам Средневековья.

«Так же как во дворце церемонии и обряды заменяют спонтанные действия и как начиная с III века в официальной жизни физическая личность властителя стушевывается перед августейшим носителем верховной власти, точно так же изображение императора связывается прежде всего с представлением о монархе, которого узнают не по его личным чертам, а по регалиям, позе и ритуальным жестам. И если церемониал не дает императору свободы в выборе жестов и рекомендует полную бесстрастность неподвижной маски его лица, искусство портрета, призванное зафиксировать эту официальную маску – знак сверхчеловеческого величия, – лишь предлагает пластическую формулу, адекватную этому торжественному и абстрактному видению, ограничиваясь для идентификации императорского изображения какой-нибудь примечательной чертой лица василевса (например, бородой) и написанием рядом имени особы, которую призван изображать портрет».